— Попытка чего? — спросил Джеральд.

— Стать любовниками, полагаю, — несколько озадаченно ответила она — слишком уж тривиально все звучало.

— Значит, наша попытка стать любовниками потерпела неудачу? — повторил он ее фразу.

А про себя подумал: «Надо убить ее сейчас. Мне осталось только одно — убить ее». Сильное, нестерпимое желание разделаться с ней разрывало ее. Гудрун ничего не заметила.

— А разве не так? — спросила она. — Думаешь, мы добились успеха?

И снова оскорбление от легкомысленного вопроса огнем пробежало по его жилам.

— В наших отношениях было нечто позитивное, — заметил он. — Из них могло что-то выйти.

Джеральд замолк, так и не закончив мысль. Ведь он сам не верил в то, что собирался сказать. Ничем хорошим их отношения кончиться не могли.

— Нет, — возразила Гудрун, — ты не можешь любить.

— А ты? — спросил он.

Большие, полные мрака глаза были устремлены на него, как две темные луны.

— Я не могла любить тебя.

Ослепительная вспышка обожгла его мозг, дрожь прошла по телу. Пламя охватило сердце. Сознание переместилось в запястья, ладони. Джеральд стал одним слепым, необузданным желанием — убить. Он с трудом сдерживал руки — они не успокоятся, пока не сомкнутся на ее шее.

Джеральда выдало хитрое, довольное выражение, появившееся на его лице, когда тело уже рвалось к женщине. Гудрун пулей вылетела в коридор. В одно мгновение она оказалась в своей комнате и заперлась на ключ. Она была охвачена страхом и в то же время верила в себя. Сознавала, что ее жизнь висит на волоске, и верила, что он не оборвется. Гудрун знала, что сумеет перехитрить Джеральда.

Стоя в комнате, она дрожала от волнения и необычного возбуждения. Она сумеет его перехитрить. Разум и присутствие духа никогда ее не подводили. Но теперь Гудрун знала: то будет битва не на жизнь, а на смерть. Малейшая ошибка — и она погибла. Гудрун переживала странное возбуждение, как будто могла упасть с большой высоты, но не смотрела вниз и потому не испытывала страха.

«Послезавтра я уеду», — сказала она себе.

Ей только не хотелось, чтобы Джеральд думал, что она боится его и потому сбегает. На самом деле Гудрун его не боялась. Он не посмеет применить силу на людях. Но даже в физическом плане она не боялась его. Ей хотелось, чтобы он это понял. Если она докажет Джеральду, что не испытывает перед ним — что бы он ни предпринимал — никакого страха, если она это докажет, то сможет расстаться с ним навсегда. Но пока поединок между ними — и жестокий поединок — продолжался. Ей надо быть уверенной в себе. Какие бы ужасы ни пришлось пережить, Джеральду не удастся запугать ее или сломить. Он не сможет устрашить ее или подчинить, у него нет никаких прав на нее; она будет отстаивать это до тех пор, пока не убедит самого Джеральда. Как только ей удастся доказать, что так оно и есть, она навсегда освободится от него.

Но пока она ничего не доказала — не только ему, но и себе. И это их связывало. Она была связана с ним, она не могла жить вдали от него. Гудрун сидела в постели плотно укутанная и много часов подряд думала о своей жизни. Похоже, ей никогда не разобраться в этом хороводе мыслей.

«Он никогда не любил меня по-настоящему, — говорила она себе. — Нет, не любил. Ему хочется, чтобы каждая новая женщина влюблялась в него. Это происходит помимо его воли. Но дело обстоит именно так: каждую женщину он пытается обворожить, демонстрирует перед ней свою неотразимую мужскую привлекательность, — ему необходимо, чтобы пределом ее мечтаний было заполучить его в любовники. То, что он якобы не замечает женщин, — всего лишь часть игры. Он всех их видит. Ему надо было родиться петухом, чтобы красоваться перед пятью десятками курочек, быть их полновластным господином. Надо сказать, мне совсем не нравится, как он играет роль Дон Жуана, — роль донны Жуаниты удалась бы мне в миллион раз лучше. Джеральд наводит на меня тоску. Его мужественность угнетает. Нет ничего скучнее, глупее и самодовольнее этой пресловутой мужественности. Безмерное тщеславие таких мужчин смехотворно — мелкие задаваки.

Все они одинаковы. Взять хоть Беркина. Мужчины поражены самодовольством — вот и все. Их тщеславие не может скрыть смехотворную ограниченность и внутреннюю пустоту.

Лерке в тысячу раз значительнее. У Джеральда узкое сознание — он в тупике. Мелет зерно на старой мельнице. Но на тех жерновах уже нет зерна. Он мелет впустую. Говорит одно и то же, верит в одно и то же, делает одно и то же. Бог мой, тут и у ангела не хватит терпения.

Я не преклоняюсь перед Лерке, но он хотя бы свободная личность. Не помешан на мужественности. Не ворочает жернова старых мельниц. А меня начинает мутить, стоит мне подумать о Джеральде и его работе — этих конторах в Бельдовере и шахтах. Что мне до всего этого и до Джеральда, считающего себя прирожденным любовником! Да он нисколько не лучше самодовольного фонарного столба! Ох уж эти мужчины с их вечной работой, вечными мельницами, перемалывающими пустоту. Как скучно, невероятно скучно! Как могло случиться, что я вообще воспринимала его серьезно.

По крайней мере в Дрездене ничего этого не будет. Там много интересного! Можно побывать на выступлениях гимнастов, послушать немецкую оперу, посетить немецкие театры. Любопытно влиться в жизнь немецкой богемы. Лерке — художник, свободный человек. Главное — оказавшись там, от многого спасешься — от бесконечных, утомительных вульгарных действий, вульгарных фраз, вульгарных состояний. Я не обманываю себя — эликсира жизни в Дрездене я не найду. Это понятно. Но я не буду среди людей, у которых свои дома, дети, свой круг знакомых, свое это, свое то. Меня будут окружать люди, которые не владеют вещами, не собственники — у них нет домов, слуг, у них нет положения, статуса, степени, постоянного круга знакомых. Боже, от этих колесиков внутри механических людей голова идет кругом, в ней звучит тиканье часов — мертвое, монотонное, бессмысленное тиканье, оно может довести до безумия. Как я ненавижу такую жизнь, как я ее ненавижу! Ненавижу всех этих джеральдов, которые не могут предложить ничего другого.

Шортлендз! Боже! Как можно прожить там одну неделю, потом еще одну, третью…

Нет, и думать не хочу — это уж слишком…»

Мысль ее прервалась, скованная ужасом, — такого Гудрун не могла вынести.

Ей было невыносимо думать о механической череде дней, ad infinitum, день за днем, от этого сердце ее учащенно забилось, казалось, приближается безумие. Ужасная привязанность к бегу времени, перемещению стрелок, вечной круговерти часов и дней — нет, об этом и помыслить невозможно. И не было выхода — никакого.

Гудрун почти хотела, чтобы рядом оказался Джеральд и отвлек ее от этих кошмарных мыслей. Она лежала одна в комнате и ужасно страдала от натиска этих жутких часов с бесконечным тик-так. Вся жизнь, вся человеческая жизнь сводится к этому: тик-так, тик-так, тик-так, потом бой часов и опять — тик-так, тик-так и движение часовых стрелок.

Джеральд не смог спасти ее от этого. Он, его тело, движения, его жизнь — были тем же тиканьем, тем же кружением по циферблату, ужасным механическим движением вокруг диска. А его поцелуи, объятья… Она так и слышала: тик-так, тик-так.