быть правдивой, ибо наши прадеды верили ей слепо, — занимал место пономаря и могильщика на кладбище некто Габриел Граб. Если человек — могильщик и постоянно окружен эмблемами смерти, из этого отнюдь не следует, что он должен быть угрюмым и меланхолическим: наши могильщики — самые веселые люди в мире. Однажды я имел честь подружиться с факельщиком, который в свободное от службы время был самым забавным и шутливым молодцом из всех, кто когда-либо распевал залихватские песни, забывая все на свете, или осушал стакан доброго крепкого вина одним духом. Но, несмотря на эти примеры, доказывающие обратное, Габриел Граб был сварливым, непокладистым, хмурым, мрачным и замкнутым, ни с кем не общался, кроме самого себя и старой плетеной фляжки, помещавшейся в большом глубоком кармане его жилета, и бросал на каждое попадавшееся ему веселое лицо такой злобный и сердитый взгляд, что трудно было при встрече с ним не почувствовать себя скверно.

Как-то в рождественский сочельник, незадолго до сумерек, Габриел Граб вскинул на плечо лопату, зажег фонарь и пошел по направлению к старому кладбищу, ибо ему нужно было докончить к утру могилу, и, находясь в подавленном состоянии духа, подумал, что, быть может, развеселится, если тотчас же возьмется за работу. Проходя по старой улице, он видел через старинные оконца яркий огонь, пылавший в каминах, и слышал громкий смех и радостные возгласы тех, что собрались возле них; заметил суетливые приготовления к завтрашнему пиршеству и почуял немало аппетитных запахов, которые вырывались с облаком пара из кухонных окон. Все это было — желчь и полынь для сердца Габриела Граба, а когда дети стайками вылетали из домов, перебегали через дорогу и, не успев постучать в дверь противоположного дома, встречались с полудюжиной таких же кудрявых маленьких шалунов, толпившихся вокруг них, когда они взбирались по лестнице, чтобы провести вечер в рождественских играх, он злобно усмехался и крепче сжимал рукоятку своей лопаты, размышляя о кори, скарлатине, молочнице, коклюше и многих других источниках утешения.

В таком приятном расположении духа Габриел продолжал путь, отвечая отрывистым ворчанием на добродушные приветствия соседей, изредка попадавшихся ему навстречу, пока не свернул в темный переулок, который вел к кладбищу. А Габриел мечтал о том, чтобы добраться до темного переулка, потому что этот переулок в общем был славным, мрачным, унылым местом, куда горожане не очень-то любили заглядывать, разве что средь бела дня и при солнечном свете, поэтому был не на шутку возмущен, услышав, как юный пострел распевает какую-то праздничную песню о веселом Рождестве в этом самом святилище, которое называлось Гробовым переулком еще в дни старого аббатства и со времен монахов с бритыми макушками. По мере того как подвигался дальше и голос звучал ближе, Габриел убеждался, что этот голос принадлежит мальчугану, который спешил присоединиться к одной из стаек на старой улице, и для того, чтобы составить самому себе компанию, а также приготовиться к празднеству, распевал во всю силу своих легких. Габриел подождал, пока мальчик поравняется с ним, затем загнал его в угол и раз пять-шесть стукнул фонарем по голове, чтобы научить понижать голос. Когда мальчик убежал, держась рукой за голову и распевая совсем другую песню, Габриел Граб засмеялся от всей души, дошел до кладбища и запер за собой ворота.

Поставив фонарь на землю и сняв куртку, он спрыгнул в недоконченную могилу и работал с большим рвением около часа, но земля промерзла, и не очень-то легким делом было разбивать ее и выгребать из ямы. И хотя светил месяц, но, будучи совсем молодым, проливал мало света на могилу, которая находилась в тени церкви. Во всякое другое время эти препятствия привели бы Габриела Граба в очень мрачное и горестное расположение духа, но, положив конец пению маленького мальчика, он был так доволен, что почти не обращал внимания на ничтожные результаты, и, покончив на эту ночь со своей работой, заглянул в могилу с жестоким удовлетворением и чуть слышно затянул, собирая свои вещи:

Славные дома, славные дома,

Сырая земля да полная тьма.

Камень в изголовье, камень в ногах:

Жирное блюдо под ними в червях.

Сорная трава да глина кругом,

В освещенной земле прекрасный дом!

Присев на плоскую могильную плиту, которая была его излюбленным местом отдохновения, Габриел Граб достал плетеную фляжку и засмеялся:

— Гроб на Рождество! Подарок к празднику. Хо-хо-хо!

— Хо-хо-хо! — повторил чей-то голос за его спиной.

Габриел замер от испуга в тот самый момент, когда подносил к губам плетеную фляжку, и оглянулся. Самая древняя могила была не более тиха и безмолвна, чем кладбище при бледном лунном свете. Холодный иней блестел на могильных плитах и сверкал, как драгоценные камни, на резьбе старой церкви. Снег, твердый и хрустящий, лежал на земле и расстилал по земляным холмикам, теснившимся друг к другу, такой белый и гладкий покров, что казалось, будто здесь лежат трупы, окутанные только своими саванами. Ни один шорох не врывался в глубокую тишину этой торжественной картины. Сами звуки словно замерзли — так все было холодно и неподвижно.

— Это было эхо, — сказал себе Габриел Граб и опять поднес бутылку к губам.

— Это было не эхо, — послышался низкий голос.

Габриел вскочил и замер, словно пригвожденный к месту, от ужаса и изумления: его взгляд остановился на существе, при виде которого кровь застыла у него в жилах.

На вертикально стоявшем надгробном камне неподалеку сидело какое-то странное, сверхъестественное существо, явно — это Габриел почувствовал сразу — не принадлежавшее к этому миру. Его длинные ноги — он мог бы достать ими до земли — были подогнуты и нелепо скрещены; жилистые руки обнажены, а кисти рук покоились на коленях. Короткое круглое туловище было обтянуто узкой курткой, украшенной небольшими разрезами, за спиной болтался короткий плащ, воротник имел какие-то причудливые зубцы, заменявшие подземному духу брыжи или галстук, а башмаки заканчивались длинными загнутыми носками. Голову существа прикрывала широкополая шляпа в форме конуса, украшенная одним пером, почему-то сверкавшая инеем. И вид у него был такой, словно он сидел на этом самом надгробном камне, не меняя позы, столетия два-три. Не двигаясь с места, высунув, словно в насмешку, язык, оно и делало Габриелу Грабу такие гримасы, на какие способен только подземный дух.

— Это было не эхо, — сказал подземный дух.

Габриел Граб оцепенел и ничего не мог ответить.

— Что ты тут делаешь в рождественский сочельник? — сурово спросил подземный дух.

— Я пришел рыть могилу, сэр, — заикаясь, пробормотал