которой вот-вот лишится, а он, слыша звонкое биение ее сердечка, понимал, что не даст воли смерти унести его, будет бороться всеми силами за свою дочурку, которую так любил. — Тебе хватит денег на год. Я их копил с твоей мамой на «черный» день. Они лежат на верхнем ящике в шкафу под махровым платком. Соседке В. я приказал, чтобы присматривала за тобой и подыскала тебе работу. Но розы мамины не продавай, это единственное, что осталось у нас с тобой от неё. Буду жив, вместе будем ухаживать за ними, если вернусь к лету.

— Папочка… папочка… — Только и горестно лепетала Луиза, не мыслившая, как теперь жить.

С рассветом отец ушел. Когда дочь его спала, он словно в последний раз бросил на нее долгий взгляд, сглотнул комок, пробиравшийся к горлу, и поцеловал ее в лобик, тихо произнося:

— Мы еще встретимся, дочурка. Боже дай ей сил, пусть она будет счастлива. Пусть ее грехи перейдут мне. Аминь.

Спустя год.

…Луизу так увлекла врачебная деятельность по спасению людей, что она вступила в американский Красный Крест34 и, отучившись, став медсестрой, помогала раненым. «Среди раненых может быть и мой отец», — думала она. И так проходили её дни и ночи…»

Отбросив описания тяжелых дней героини, возвращения её отца с фронта, я подхожу к концу и дохожу до последней страницы.

Эпилог

Дальнейшая судьба действующих лиц

Раненого Льва привезли через несколько дней в ее дом после возращения Николо. Ухаживая за обоими мужчинами, в частности за Львом, у которого раны были глубокими, девушка с ним сближалась и по итогу вышла за него замуж. Через год Луиза родила двоих детей-близняшек: мальчика, которого назвала Джошем и девочку Оливию. Всю жизнь она отдала медицине.

Джоша застрелили в 1942-м году. Об этом девушка узнала в письме, посланном ей родителями юноши, где было написано: «…он любил тебя от этого сгубил себя…»

Николо прожил до семидесяти лет и умер от воспаления легких. Но и внуков повидал, и понянчился с ними, и поухаживал за розами, как и обещал Луизе.

Розы, хранящие тень воспоминаний, стали семейной реликвией и после были переданы детям Луизы и Льва.

Луиза никогда не забывала Джоша, любовь к нему никогда не истощалась в её сердце. Она ездила два раза в год в Англию, к месту, где он был захоронен, и клала на могилу красные розы, как символ их юности, как символ их первой любви… Любовь оказалась бессмертна.

Звезды смотрят на меня, а я смотрю на них, полный мыслей. Столько драмы в ее описании, столько слез и чувств. Могу представить, что чувствовала Милана, рисуя выдуманную картину словами. Неужто её сердце было настолько сжато от боли и примято страданием, что она хотела выплеснуть это, передав эмоции другим, показав, как ей тяжело? Столько жизни в ее прозе, столько бедствия, несчастья, горя… Сколько же отваги в ее сердце, что она решилась на такой сюжет? Бывало, я слышал по ночам её всхлипывания, когда та писала, и, кажется, нахожу этому объяснение.

Нику до конца еще далеко, он, как я замечаю, умедлил темп и стал вчитываться глубже.

Привкус боли и неслыханной радости создается от прочтения. За один день я прожил другую жизнь.

Меня затронуло несколько мыслей, написанных ею:

«Есть то, что всегда сильнее нас. Будто какая-то живая сила, появляющаяся в минуты, когда как бы физически и эмоционально мы бы не были истощены, она призывает нас к действию. То есть жажда жизни».

«Смерть не так страшна, как жизнь без любви».

«Умертвленная роковой любовью душа вызывает отрешение к жизни».

«Минуты, проведенные с нею рядом, таили неистовство наслаждения».

«У влюбленных свои часы».

«Он сжимал ее в объятиях, не осознавая происходящего, чувствуя, как их души, зажженные единым огнем, прозревали сущность жизни».

Глава 50

Джексон

Я открываю глаза, съеживаясь от утреннего холодка, вызванного зарей. Заспанным взглядом я смотрю на открытый балкон. Через белую тюль просвечивается тень Ника, который сидит всё в той же позе, склонив голову, как мне видится, на последний лист. Карандаш, который он у меня просил вчера, почти исписан.

— Мистер Ник, доброе утро, — сонно говорю я, глядя на настенные часы, не понимая спросонья который час. — Вы так и не ложились?

В ответ — тишина. Я прислушиваюсь к нему. Он гулко дышит и спустя минуту поднимается, молча, не глядя, и уходит на кухню. Что с ним? С нежеланием я заставляю себя подняться и пойти за ним. «Вдруг его самочувствие ухудшилось?»

Ник держит рамку с изображением дочери. Его слезы стекают на стекло.

Дочь поразила его сочиненным. Почти сутки, не смыкая глаз, он просидел над её творением. Его переполняют чувства. Всё то время, что отец провел над начертанным рукою его дочери, он отчаянно пытался вновь соединиться с ней, как бы побеседовать. Он перечитывал строчки, он делал это медленно-медленно, читая слова ее голосом. Каждая реплика была для него будто её ответом на сыпавшиеся у отца вопросы. Он спрашивал про себя: «Расскажи, дочурка, про любовь…», и она отвечала. Или: «Боишься ли ты смерти?» А может: «Мечтаешь ты о чем-то?» Он общался с ней, посредством созданных ею слов, и так радовался, и так горько лил слезы, потрясаясь умению дочурки.

Во сне я улавливал, как он долго-долго повторял одну и ту фразу: «Когда я был так далек от тебя, дочурка, я любил тебя в мыслях».

«Дочь, моя дочь…» — невольно, почти не слышно, высказывает он мысли, которым не терпится полетать в воздухе, повиснув глазами на ее улыбающееся лицо. Поверженный в пучину страданий, он знает, что такое боль. И в том, что он прочел, он нашёл её четкое описание. «Как же так, дочь… Как же ты о таком писала…» Его раздирают мысли, что причиной таких душевных волнений, ярко помещённых в содержание драмы, является он. «Как же… Ты из-за меня? Из-за меня сложила такой сюжет? Скверно я обошелся с тобой, дочурка…»

Как сильно он постиг глубины строк! Я же увидел в романе рассказ о жизни с ее черно-белой полосой, он же уловил в нем умирающую по ночам душу дочери, беспокойную от того, что он сотворил с нею. Эта книга стала и спасением для его сердца, и тягчайшей болью. Грозное счастье обвязало его.

— Мистер Ник… — растерянно бормочу я, желая найти какое-нибудь слово. — Вы…

Его слезы учащаются.

Минует еще одна минута. Оставляя