– Значит, это правда, – сказал он тихо. – Вы живы.

– В отличие от вашего брата. Я проткнула ему горло кинжалом и выбросила его из окна.

Фоскар сглотнул, дернув острым кадыком.

– Мофиса я отравила. Ганмарк пробит насквозь тонной бронзы. Верный утоплен мельничным колесом и распят на нем. Так там и висит, насколько я знаю. Гоббе повезло. Я всего лишь раздробила ему молотом руки, колени и голову. – Перечисление вызвало у нее, скорее, острую тошноту, чем острое удовлетворение, но Монца ее пересилила. – Из семерых человек, которые присутствовали при убийстве Бенны, в живых остался только ваш отец. – Она вытянула из ножен Кальвец, и лезвие при этом взвизгнуло, как испуганный ребенок. – Ваш отец… и вы.

В маленькой комнате было душно. Балагур стоял неподвижно, и его лицо по выразительности было сравнимо только с лицом мертвеца. Трясучка, криво усмехаясь, прислонился к стене, скрестил руки на груди.

– Понимаю. – Фоскар подошел ближе. Мелкими, заплетающимися шажками, но все же подошел. Остановился перед ней и опустился на колени. Неуклюже, поскольку руки были связаны за спиной. Не отрывая от нее глаз. – Простите меня.

– Простить, мать твою?!

– Я не знал, что они затевают! Я любил Бенну! – Губы у него задрожали, по щеке скатилась слеза. То ли от страха, то ли от чувства вины, то ли от всего сразу. – Ваш брат был мне… как брат. Я не желал такого, никогда… ни ему, ни вам. Простите… за то, что я в этом участвовал. – Не участвовал. Монца это знала. – Я… я хочу жить!

– Бенна тоже хотел.

– Прошу вас… – По щекам его, оставляя блестящие дорожки, снова покатились слезы. – Я хочу жить.

У нее свело желудок, к горлу подступила горечь, рот наполнился слюной. Сделать это. Пройден такой долгий путь, столько ей самой пришлось вынести и столько вынесли из-за нее другие… Все ради того, чтобы сделать это. Брат не колебался бы ни секунды. Она почти услышала его голос. «Делай то, что должна. Совесть – отговорка. Милосердие и трусость – одно и то же».

Время настало. Он должен умереть.

Она должна это сделать.

Но окаменевшая рука весила, казалось, тысячу тонн. Монца уставилась в пепельно-бледное лицо Фоскара. В его большие, распахнутые, беспомощные глаза. Что-то в этих глазах напомнило ей о Бенне. Юном… еще до Каприле, до Душистых Сосен, до того, как они предали Коску… до того даже, как вообще вступили в Тысячу Мечей. О Бенне тех далеких времен, когда она всего лишь хотела растить пшеницу. О мальчике, смеющемся среди спелых колосьев.

Острие Кальвеца дрогнуло. Опустилось и стукнуло об пол.

Фоскар судорожно вздохнул. Закрыл глаза и тут же снова открыл. На ресницах блеснули слезы.

– Благодарю вас. Я всегда знал… что у вас есть сердце, что бы о вас ни говорили. – Подался вперед, к ней. – Благода…

В лицо ему врезался могучий кулак Трясучки и опрокинул принца на спину. Из сломанного носа хлынула кровь. Фоскар и охнуть не успел, как северянин уже оседлал его и схватил обеими ручищами за горло.

– Жить хочешь, засранец? – прошипел он, оскалив зубы в недоброй усмешке, сжимая руки все сильней и сильней, так, что под кожей заходили сухожилия.

Фоскар беспомощно забрыкался, пытаясь вырваться. Лицо у него порозовело, затем покраснело, затем побагровело. Трясучка обеими руками поднял его голову вверх, притянул к своему лицу, словно собираясь поцеловать, и с силой опустил на каменные плиты пола. Раздался треск, ноги Фоскара дернулись, звякнула сковывавшая их цепь. Трясучка неспешно повертел его голову в руках, ухватываясь половчее. Снова потянул ее вверх и снова опустил. Фоскар вывалил язык. Веки у него затрепетали, в волосах блеснула темная кровь.

Прорычав на северном наречии что-то, чего Монца не поняла, Трясучка опять поднял его голову и ударил ею об пол с аккуратностью каменотеса, подгоняющего камень для кладки. Снова поднял и снова ударил. Монца стояла, приоткрыв рот, сжимая меч в оцепеневшей руке, и смотрела. Не знала, надо ли ей вмешаться, и если надо, то как именно – остановить его или помочь ему?.. Брызги крови летели во все стороны, пятная пол и стены. Сквозь хруст дробящихся костей слышался чей-то голос. Монце показалось было, что это голос Бенны, который по-прежнему велит ей убить принца. Потом она поняла, что это Балагур считает удары головой об пол.

Он дошел до одиннадцати. Трясучка снова поднял голову Фоскара за волосы, залитые кровью, затем сморгнул и разжал руки. Та стукнулась об пол в последний раз.

– Готов, думается. – Трясучка медленно поднялся на ноги. – Уф… – Посмотрел на руки, огляделся по сторонам, ища, чем бы их вытереть, и, ничего не найдя, попросту потер одну о другую, перемазавшись в результате кровью до локтей. – Еще один к счету. – Покосился на нее целым глазом, скривил рот в усталой улыбке. – Шесть из семи, а, Монца?

– Шесть и один, – пробормотал себе под нос Балагур.

– Все складывается в точности, как ты надеялась.

Она уставилась на Фоскара. Разбитая голова повернута набок, невидящие глаза таращатся в стену, растекается вокруг черная лужа крови… Собственный голос, пронзительно тонкий, донесся до нее словно со стороны:

– Почему ты это сделал?

– Почему бы и нет? – тихо сказал Трясучка, подойдя ближе. В мертвом металлическом шарике, красовавшемся на месте его второго глаза, Монца увидела кривое, искаженное отражение своего бледного лица. – Разве мы не за этим сюда пришли? Не для этого вчера сражались? Я думал, ты не из тех, кто поворачивает обратно. Милосердие и трусость – одно и то же… не ты ли меня этому учила? Чтоб я сдох, начальник. – Он усмехнулся, и изуродованная сторона его лица, забрызганного кровью, дрогнула и собралась складками. – Готов поклясться, ты и вполовину не такая злобная сука, какой прикидываешься.

Всячески стараясь не привлечь к себе ненужного внимания, Морвир затаился у самого выхода из аудиенц-зала герцога Орсо, где присутствовало не слишком-то много народу для столь огромного и впечатляющего своим убранством помещения. Хотя сие, возможно, было следствием затруднительного положения, в котором вдруг оказался великий человек. Катастрофический проигрыш в битве, самой важной во всей стирийской истории, наверняка у многих отбил желание наносить ему визиты. Морвира, впрочем, наниматели, попавшие в затруднительное положение, вполне устраивали. Они имели тенденцию платить больше.

Выглядел великий герцог Талина, тем не менее, по-прежнему внушительно. С головы до ног в черном бархате, отделанном золотым шитьем, он восседал на золоченом кресле, установленном на высоком помосте, и бросал оттуда вниз царственно гневные взгляды. Перед помостом толпились не менее гневные стражники в сверкающих шлемах. А по бокам от герцога стояли два человека, настолько разных, что большую несхожесть трудно было себе и представить. Слева застыл в почтительном, но явно неудобном для него полупоклоне пухлый краснолицый старик, лишь чудом не задыхавшийся в туго стянутом на горле воротнике с золотыми пуговицами. Его голову венчала обширная лысина, которую он тщетно пытался маскировать, зачесывая на нее несколько реденьких седых прядей, отпущенных с этой целью до неимоверной длины. То был управляющий Орсо. Справа, облокотясь на трость, стоял в неожиданно непринужденной позе тощий молодой человек в поношенном дорожном костюме. Обладатель самой густой и самой кудрявой шевелюры, какую только случалось видеть Морвиру. Что связывало его с герцогом, оставалось пока загадкой – слегка тревожащей.