не распалось на несколько частей. Должно быть, Рейко постоянно перечитывала это письмо и каждый раз аккуратно складывала его. Она прошла прослушивание, на нее пал выбор Язаки, она стала его любовницей и собачкой, потом она бросила его, но, не в силах полностью освободиться от этого человека, она направила ему факс с сообщением, что она все еще надеется возобновить с ним совместную работу. И Язаки ответил ей…

«Запомни раз и навсегда – меня для тебя больше не существует».

Прочитав письмо Язаки, я вдруг почувствовал жгучую ревность. Значит, отношения между ними были чрезвычайно близкими. Не то чтобы я испытывал склонность к отношениям превосходства, но они оба попытались восскорбеть друг о друге и нимало в том не преуспели.

С того самого момента, как я покинул западное побережье Соединенных Штатов, мои представления о музыке существенно изменились. В Лос-Анджелесе я был фотографом в одной рэп-группе. Это была команда из черного гетто, что в центральном районе города, добившаяся некоторого успеха, они исполняли жесткий рэп. Членам этой группы было по двадцать лет, не более. Я начал работать с ними, но спустя шесть месяцев у троих парней обнаружился СПИД, и еще через месяц они умерли. Это означало конец одной из самых экстремальных групп города. Двоих оставшихся не стало еще через три месяца. СПИД был здесь ни при чем – они были застрелены охранниками одного супермаркета при попытке ограбления. Эти ребята терпеть не могли мелодичную музыку. В свою очередь рэп и хаус исходят из механистических ритмов и электронного звука, по сути напоминающих обычный шум. Рэперы поняли, что мелодия порождает сентиментальность, свойственную богатым и средним классам. Я восхищался их позицией, но слушать постоянно их музыку оказалось выше моих сил, и по мере моей работы с той группой я понимал, что, как японец, вряд ли смогу разделить подобные воззрения. Они прекрасно осознавали, что при наличии положительной реакции на тест надежды не остается; после страшно короткого инкубационного периода они намеревались максимально быстро развить у себя болезнь, что должно было привести к скорейшей кончине. Даже после успешного дебюта на местном радио они не отказались от алкоголя, наркотиков, грабежей и перестрелок. Когда умер последний из членов группы, я потерял веру в эту страну; я отправился на юг, в Мексику. Мексика мне не понравилась. Меня без конца преследовали сплошные неприятности, Мексика оказалась скопищем негодяев и жуликов. Единственное, что доставляло удовольствие, – это живопись и скульптура, но я в них ничего не понимал. Больше всего я возненавидел льющиеся мелодии мексиканских музыкантов. Нескончаемые гитарные трио терзали струны, пели и играли сиропные песенки, отдававшие плесенью. Музыка стала рабыней сентиментализма.

Кубинская музыка не похожа ни на мексиканскую, ни на лос-анджелесскую. На острове Свободы огромное количество музыкальных направлений, но их нельзя рассматривать по отдельности. Если отбросить некоторые безынтересные сочинения, можно сказать, что кубинская музыка основывается на мощных непрекращающихся ритмах. Ее можно противопоставить классическим музыкальным темпам: аллегро, анданте, аллегро, опять аллегро, адажио, анданте кантабиле. Я был уже по уши влюблен в кубинскую музыку, когда услышал нигерийскую музыку народа йоруба, которая, как говорят, и была ее прародительницей. По всей видимости, кубинские ударные звучат полнее и мощнее, чем те, которые используются на родине этой музыки. Именно те, кто был вынужден оставить свою родную землю, свой дом, деревню, с большей настойчивостью искали эти потерянные ритмы. Необходимо, чтобы все синкопы были четко слышны в ключевых местах. Конечно, в кубинской музыке есть место и мелодии, но тут она не играет роли рабыни сентиментализма и не имеет отношения к сентиментализму рабов. Мелодия возникает из кусочков ритма, она словно подстегивает, активизирует ритм и перебрасывает между ритмами своеобразный мостик. Вот почему мелодика в этой музыке столь скупа.

Отношения между Язаки и Рейко чем-то напоминали мне эти особенности кубинской музыки. Письмо Язаки было простым, четким, точным. И еще оно мне показалось страшно жестоким. «Позволь дать тебе последний совет… последнюю каплю моей любви». Такие слова, как «последний», «капля», «любовь», да еще поставленные рядом, у людей моего поколения вызовут лишь улыбку. Родившиеся в Японии восьмидесятых годов не верят в слова. Откровенно говоря, мы считаем, что в словах нет никакого смысла. Смысл является чем-то вроде незначительной принадлежности, зависящей от воли обстоятельств. Совет Язаки был таков: «Запомни раз и навсегда – меня для тебя больше не существует». Меня для тебя больше не существует… Это были, наверное, самые честные слова человека, не собиравшегося скорбеть из-за утраты. И, вероятно, для Рейко это оказалось ударом. Не потому, что письмо было безжалостным и жестоким, а из-за того, что там не содержалось ни грана лжи. Должно быть, она перечитывала его сотни раз. Она лишилась рассудка, но было ли это из-за того, что она не смогла перенести его отсутствие, я не знал. Причинам для сумасшествия несть числа. Было бы неплохо связаться с этим Язаки. Его имя было мне знакомо. Он снимал музыкальные комедии, пользовавшиеся успехом уже несколько лет. Я не мог позаботиться сам об этой женщине.

Она проснулась часов в семь вечера, когда солнце уже полностью зашло и легкий дождик побрызгал на пляж Варадеро. Сон ее длился не более двух часов.

Она проснулась в страхе, с видом человека, не знающего, где и зачем он здесь. Потом она потянулась, сбросила с плеч банное полотенце и пробормотала какое-то неизвестное мне иностранное имя, то ли Жюрар, то ли Жерар. В тот момент я сидел на диване и читал туристический проспект о Варадеро на английском и испанском языках. Поскольку комната располагалась на пятом этаже, да еще работал кондиционер, комаров практически не было. С моря доносился шум волн, разбивавшихся где-то у подножия отеля, шуршала крыльями ночная бабочка, летая вокруг ночника, да негромко ворчал вентилятор. По комнате распространялся запах манго, что принес гарсон для дорогой гостьи; тарелка со спелыми плодами стояла на столе.

Она проснулась в дурном настроении. Даже обычная барышня проснулась бы в таком настроении после запоздалой сиесты, измученная разницей во времени, жарой и усталостью. А Рейко была не совсем обычной.

Через полчаса она наконец произнесла:

– Давайте съедим что-нибудь.

Я предложил ей спуститься