2228 год от В. И. Вечер 25-го дня месяца Собаки.

Таяна. Гелань. Лисья улица.

— Делай, да делай же что-нибудь!..

Но все возможное и невозможное уже было сделано. Герика лежала неподвижно, отрешенно глядя вдаль неожиданно огромными глазами. Она никогда не умела бороться ни за свою жизнь, ни за свое счастье. Легкая добыча для смерти. Легкая добыча для адептов Осеннего Кошмара…

Будущее Тарры решалось в чистеньком домике медикуса Симона, где умирало изначально ничтожное существо, по воле рока предназначенное стать всеобщим спасением или гибелью. И Роман вынул Талисман, данный отцом.

Нет, он не знал, не мог знать, удастся ли ему подчинить Возвращающий Камень и как отзовется на это перстень Проклятого. Нельзя было даже предположить, как поведут себя две эти силы, столкнувшись, но проверять времени не было. Нужно было действовать, и Роман решился. Откуда-то он знал, что только кольцо Эрасти защищает сейчас и его, и Герику от недобрых глаз. Велев ошеломленному Симону замкнуть пентаграмму, эльф начал древний обряд Возвращения, оставив на руке перстень, без сомнения, принадлежавший Темным силам.

Странные слова, ныне забытые даже большинством уцелевших эльфов, сливались друг с другом, наполняя ставшую неправдоподобно высокой комнату медным гулом. Вспыхивали и гасли радуги, неслись по кругу разноцветные вихри. Слышался то топот копыт, то предсмертный стон, то первый крик младенца, то рев океана, сменяемый шумом битвы.

Светлые краски стали блекнуть, темнеть, все заполонили вырывавшиеся из недр кольца Эрасти темно-красные огни, среди которых проступил черный глаз первозданной тьмы. Роман заговорил тише и четче. Он уже и сам не знал, из какого языка пришли слова, что сами возникали на его губах. И вот в черном глазу словно бы прорезался еще более черный зрачок. И тут же в Талисмане отца вспыхнула ослепительная искра. Тьма и Свет. Проклятый и Перворожденные. Что из них есть Добро? Что Зло? Или это лишь две стороны одной монеты? «Верь мне!» — умолял Эрасти Церна…

Во Тьме стал проступать Свет, а в Свете зарождалась Тьма. Казалось, кольцо отражало свет эльфийского амулета. А может быть, это амулет отражал черную глубину кольца. И когда они стали неотличимы, Роман резким движением разорвал на Герике рубашку и прижал Возвращающий Камень к груди напротив сердца. Кожа вокруг покраснела как от ожога, женщина выгнулась дугой и беззвучно закричала. Вихрь немыслимо синего цвета вырвался из зеницы Возвращающего Камня и, ударившись о кольцо Эрасти, ринулся куда-то в бесконечность, а вслед за ним черной стрелой устремился луч, порожденный Оком Тьмы.

Роман, зашатавшись, отлетел к стене и потерял сознание.

Эстель Оскора

Я брела по туманной холодной равнине, а под ногами чавкала раскисшая земля. Было холодно и пусто. Разглядеть что-то даже на расстоянии вытянутой руки было невозможно. Я не знала, как здесь оказалась, не помнила, откуда и зачем пришла, не представляла куда идти, просто шла, потому что остановиться — означало сдаться. Ноги сами вынесли меня на некое подобие тропы. По крайней мере, тут проходили и до меня, уж это-то я знала совершенно точно. Теперь я была избавлена от раздумий, туда ли иду, дорожка вела в гору, впрочем, подъем был таким пологим, что почти не ощущался. Иногда из тумана ко мне тянулись скрюченные темные ветки или ржавые железные прутья. Тишина стояла такая, что хотелось закричать. Просто для того, чтобы понять — эта грязно-серая муть все же не лишила меня ни голоса, ни разума. Странно, что я совсем не боялась, мне было холодно и тоскливо, но страха, страха не было.

Я была совершенно уверена, что рано или поздно приду туда, куда должна, куда приходят все, и действительно пришла. Стена вынырнула из белесой мглы неожиданно. Добротная каменная стена, сложенная из солидных валунов мышиного цвета, словно проклятый туман сгустился до такой степени, что превратился в гранит. Меж неровными глыбами проступали бледные полосы раствора, скреплявшего кладку. Я попробовала посмотреть вверх, но ничего, конечно же, не увидела. Серая стена сливалась с серым же маревом. Рассудив, что нет ограды, в которой не было бы прохода, я пошла вдоль, иногда касаясь рукой влажных осклизлых камней. Вокруг ничего не менялось, так что если бы я совершенно точно не знала, что иду, я могла бы решить, что стою на месте — под ногами чавкала все та же глина, на расстоянии половины вытянутой руки маячила каменная кладка, а прошлое и будущее тонули в проклятом тумане. Не знаю, сколько я шла — в этом гиблом месте то ли вовсе не было времени, то ли оно почти стояло на месте, но мне когда-то говорили, что идущий осилит любую дорогу.

Сначала стало суше, затем начал редеть туман, поднявшийся легкий ветерок принялся рвать его в клочья и вдруг бросил мне в лицо горсть белых цветочных лепестков. Я запрокинула голову — так и есть. Стена отделилась от неба. Там, наверху, радостно сияла радуга! Еще один порыв ветра осыпал меня лепестками цветущей вишни, и тут я нашла калитку. Странно было видеть в этой титанической стене обычную дощатую дверцу, каких пруд пруди в пригородных садиках. Еще один порыв ветра, и калитка, ласково скрипнув, приоткрылась. Я стояла на пороге самого чудесного Сада, который только можно представить. Там, внутри, не было ни поздней осени, ни отвратительного тумана; там меж цветущих деревьев росла мягкая весенняя трава, над которой кружили золотистые бабочки. Капли росы играли в солнечных лучах, над самой землей проносились ласточки, а в глубине сада мелькали фигуры в ярких шелках. Две женщины заметили меня и поспешили навстречу. Они были непередаваемо прекрасны в своих нарядных платьях. Оставалось сделать один шаг, и я бы стала своей в этом царстве весны и красоты, но что-то не давало мне его сделать. Я с наслаждением вдыхала ароматный ветер и любовалась красотой этого дивного места, я не сомневалась, что меня ждут, что мне будут рады. Более того, я была уверена, что обрету в саду бесконечное, немыслимое счастье, и все равно…

Я не знаю, что меня заставляло цепляться за мое почти позабытое прошлое, уж во всяком случае, не желание вернуться и не надежда на сама не знаю что… Как это ни дико звучит, проще ни на что не надеяться.

О своей сгинувшей жизни я помнила лишь то, что она не была соткана из радостей, да еще, что мне почему-то постоянно завидовали. Впрочем, кажется, это относилось ко всем женщинам нашей семьи… Семьи? Значит, где-то и когда-то у меня кто-то был… Меня заставляют все забыть — не выйдет! Да, наверное, я сопротивляюсь из благородного чувства противоречия, которое раньше меня на свет появилось…

Из-за старинной кладки по-прежнему сыпались белые лепестки. На бледно-желтой размякшей от вечных дождей глине они выглядели странно и трогательно. Весна — за забором, предзимье — под ногами…

Последний шаг означал конец всего прежнего, пусть почти забытого, пусть жестокого, но моего, а отказаться от себя даже во имя вечного счастья среди фонтанов и мраморных статуй куда труднее, чем можно сгоряча подумать. И все равно я бы решилась, ведь блуждать веками в сырых потемках, тщетно пытаясь что-то вспомнить, сто крат страшнее, но мне помешали.

Слабый крик, раздавшийся откуда-то издалека, вывел меня из оцепенения. Я обернулась. Ветер из Сада, хоть и не разогнал до конца чертов туман, но все же изрядно его потеснил. По крайней мере, достаточно, чтобы я заметила бегущую женщину. Впрочем, бегущей ее назвать можно было с изрядной натяжкой, она, скорее, ковыляла вприпрыжку, а голова ее была повернута назад. То, что за ней гналось, еще не показалось, но то, что бедняжка потеряла голову от страха и что ее преследуют, было очевидно. Я бросилась назад, оскальзываясь на проклятой грязи, изо всех сил крича беглянке, чтобы та сворачивала сюда, ко мне. Женщина услышала и послушно сменила направление, но все равно мы приближались к друг другу до отвращения медленно. Наконец я схватила ее за руку, и она тут же повисла на мне. Насколько я успела рассмотреть это чудо, она была совсем молоденькой и перепуганной до полусмерти. Бегать она вовсе не умела, к тому же у нас обеих на башмаках налипли такие комья глины, что мы с трудом передвигали ноги.