Так прошел этот длинный, бесконечный день. И теперь, стоя у теплой печки, которая грела ему спину, и ленясь приняться за сапоги, Иванов мысленно пробежал по всем этим впечатлениям.

Наконец, он решился приступить к трудной операции и сел на койку.

В это время кто-то на цыпочках поспешно подошел к двери каземата. Иванов повернул голову.

Быстро вошел Белый.

— Ваше благородие, есть патроны! — радостно заговорил он, показывая их в руке. — В карманах нашел, как я их туда засунул, и сам не помню, смотрю — есть!

Он с радостно расплывшимся лицом протягивал Иванову патроны.

— Ну, слава Богу! — вырвалось у того.

Он с удовольствием поглядел на радостно-возбужденное лицо солдата. Первое теплое впечатление пробежало в его душе за этот день.

— Ну, иди теперь спать, — сказал он, улыбаясь. — Теперь хорошо заснешь, а?

— Так точно, ваше благородие, — расплылся Белый.

Иванов тоже лег и притушил лампу.

Через несколько минут вся казарма затихла — заснула. С тяжелых каменных сводов казематов к изголовью утомленных тревожным днем людей спускались тяжелые сны. Им виделись возбужденные лица, слышались дикие крики и угрозы, штыки, направленные в их грудь, музыка, толпа, буйные речи, а за ними — залпы, стоны и трупы.

И для них, для этих счастливцев, которых только мимоходом захлестнула мутная волна, все это было только сон. Тяжелый сон, и больше ничего.

За все, что было, заплатят другие… и тяжело заплатят…

Эти воспоминания можно было бы назвать световыми пятнами среди тумана далекого прошлого, принимая во внимание, что они пишутся (диктуются) в июле 1973 года.

…Начну с того, что я сидел в тюрьме. Почему я сидел в тюрьме? Потому, что была перехвачена телеграмма на мое имя в Киеве (какой-то властью).

— Ваше присутствие в Ставке необходимо. (Кажется, Лодыжинский.)

Этой телеграммы я не получил. Взамен этого в три часа ночи явились ко мне на квартиру некие власть имущие. Начальник милиции (полиции) доктор Аносов предъявил мне «мандат» на арест и обыск. Обыскали мой письменный стол, где оказались бесчисленные письма в связи с процессом Бейлиса. Оставили их в покое. Пошли в спальню, там что-то искали, ничего не нашли. И повезли сначала куда-то на Печерск, в какой-то штаб, а потом я оказался в тюрьме, на Лукьяновке. Заключение в этой тюрьме было легкое и даже, можно сказать, комичное. Двери в камеры были открытые, и заключенные свободно посещали друг друга.

Однажды пришел какой-то студент:

— Товарищ Шульгин! Необходимо объявить голодовку!

— Зачем?

— Что значит «зачем»? Это не будет голодовка. Только казенного не будете есть, так вы его и так не едите. А передачу можно.

— Отказываюсь.

Смылся. Пришел другой. Он был в кожаном, молодой и пьяный. На дворе шел сильный дождь.

— Я — начальник Червонной милиции. Я их сам всех арестую.

— Арестуйте.

Смылся. Пришел третий. Отрекомендовался, что он генерал в отставке. По выговору видно — поляк.

— Знаете, я пошел к ним. Говорю: «Военного вооружения у меня нет, но есть охотничье ружье. Его что — тоже надо сдавать?» — «А вы кто такой?» — «Я генерал такой-то». — «Вы генерал? Пожалуйте!»

И посадили меня.

— Передачу приносили мне моя сестра Алла Витальевна и с нею… Ее звали Даруся (Дар Божий). Она смотрела на меня печальными глазами, не говорила ничего, потому что всегда кто-нибудь присутствовал. Но все же я понял, что большевики уходят, что ждут немцев.

Через несколько дней меня позвали. Амханицкий, студент-юрист, заявивший, что он левый эсер, что приравнивалось к большевикам.

— Ваше дело нам неподсудно. Поэтому мы решили вас выпустить.

Это меня не очень удивило. Перед этим уже было выпущено несколько сот человек. Амханицкий продолжал:

— Мы решили вас выпустить, но при условии, что вы дадите слово…

— Какое слово?

— Прекрасно вас понимаю. Что вы дадите слово, что вы, если мы вас позовем, придете.

— Позвольте спросить, кто это «мы»?

— Мы? Это, скажем так, «идея советской власти».

— Вы говорите о Киеве?

— Да, о Киеве.

Я подумал и ответил:

— Даю слово. Если позовете, приду.

* * *

Прошли года и года… Никто меня не позвал. Среди других я очутился в эмиграции. Пока моя жена (первая) была в России, к ней приходил Амханицкий. У него была чахотка. Он говорил:

— Все равно помру. А вашего мужа никто никогда не позовет.

Это был человек из тех, о которых французы говорят: «Тени, которые проходят». «Тень» Амханицкого была светлая.

* * *

Вот это световое пятно в тумане… за точность подробностей не ручаюсь.

Вскоре вошли в Киев немцы, то есть немецкие войска. Перед ними шел Петлюра, как будто бы самостоятельно. Немцы ведь входили в Киев как бы по приглашению. Но я, конечно, понимал, в чем дело.

«Киевлянин» больше не издавался. Он покончил, кажется, в январе (1918 года. — Сост.). Но тут я решил выпустить экстренный номер, получивший название «Последний номер «Киевлянина». Этот номер обогатил киевских мальчишек, продававших газету. Номер, стоивший десять копеек, вздул цену в двадцать пять рублей за экземпляр. Люди рвали его друг у друга. И это, пожалуй, было понятно. Передовая статья начиналась так:

«Закрывая газету, которая свыше пятидесяти лет обслуживала край, газету «Киевлянин», мы должны сказать пришедшим в наш город немцам: «Вы — наши враги». Но прежде чем продолжать, мы должны поблагодарить немцев за то, что они очистили авгиевы конюшни киевского вокзала. Там толстым слоем лежал пласт из выплюнутых семечек и грязи. Теперь чисто. Упоминаем об этом потому, что чувствуем и понимаем: в существующем хаосе немцы — элемент опрятности и порядка.

Но идет война. Война продолжается. Мы дали наше слово французам и англичанам, и мы будем его держать. И потому-то мы — ваши враги. Враги — до заключения мира».

В заключение я хочу сказать, что честные враги лучше, чем бесчестные друзья.

* * *

Говоря о «бесчестных друзьях», я имел в виду украинцев (украинствующих). И этот номер вышел. Он произвел сильнейшее впечатление. И на Киев, и на гостей — немцев.

От кого говорит этот Шульгин, употребляя «семейное» «мы»? Этого я тогда и сам не понимал. Только теперь понимаю.