В течение месяца Гамсун читал и комментировал поток писем своего друга тот в своих посланиях старался убедить его кое-что изменить в тексте рукописи, особенно в плане своих резких высказываний, касающихся Лангфельда и клиники. Вскоре Гамсун перестал даже распечатывать письма от Гирлёффа. Пачка этих писем все росла и росла в течение мая, июня и июля. Когда летом 1949 года он получил уже пятнадцатое письмо, он решил все же написать несколько строк в ответ, но эти слова были адресованы не Гирлёффу непосредственно, а членам его семьи: «Господину Гирлёффу прекрасно известно, что я не отвечаю на его послания. И тем не менее он продолжает беспокоить меня своими письмами и бандеролями, которые я не вскрываю. Подобная наглость со стороны взрослого человека кажется мне неслыханной. Прошу покорно его семейство оградить меня от господина Гирлёффа»[524].

Кнут Гамсун написал в своей жизни более 6000 писем. И это, безусловно, было самое отвратительное из них.

Не более милосердно отнесся он и к своей жене. Мария вышла из тюрьмы 19 августа 1948 года. У тюремных ворот ее ждал Туре. Они сели в автомобиль.

Мария не стала ни о чем спрашивать сына, по его молчаливому и заботливому поведению она поняла, что ей предстоит жить у него. В подвале дома Туре в Аскере была комнатка рядом с его мастерской керамики. Здесь ей и предстояло жить. Комната была тесной и сумрачной, ее маленькие внуки даже боялись одни заходить сюда. А в начале будущего года она вполне может поехать в Копенгаген и пожить у Сесилии, предложил Туре[525].

По совету Сигрид Стрей Гамсун отказался от бракоразводного процесса. Вместо этого он решил отделить свои штрафные выплаты от выплат жены. Очень многие сплетничали об их «треугольнике». Он и Виктория — против Марии.

После того, как с помощью аванса от «Гюльдендаля» и банковских гарантий ему удалось выплатить назначенные государством 325 000 крон, у него осталось всего 17 000. Не прошло и недели, как Мария вышла из тюрьмы, когда он отдал распоряжение своему адвокату организовать выплату третьей части этих денег Виктории. Совпадение этих событий было отнюдь не случайным: он боялся опоздать. Сигрид Стрей должна была действовать быстро. «Всю свою жизнь я поступал с ней несправедливо», — признавался он[526].

Более сильного обвинения в собственный адрес Гамсун никогда не выдвигал, по крайней мере письменно.

Последним из семьи Гамсун предстал перед судом Арилд. Это произошло в октябре 1948 года. Отец предсказывал ему мягкий приговор — «наказание не будет суровым, а процесс не будет шумным. Два года назад все могло бы быть гораздо хуже, сейчас правосудие уже не так задирает нос, как раньше»[527]. Суд состоялся, Арилд был осужден. Сражавшегося на восточном фронте солдата вермахта осудили к полутора годам принудительных работ, с вычетом из них девяти месяцев, проведенных в тюрьме, плюс выплата конфискации в размере 700 крон и штрафа в 10 000 крон.

На следующий же день после суда Гамсун отправился вместе с Арилдом в адвокатскую контору Стрей в Арендале, где Сигрид Стрей уже подготовила по просьбе Гамсуна соответствующий документ. Наконец уже почти 90-летний землевладелец нашел время оформить передачу усадьбы младшему поколению. Нёрхольм перейдет младшему сыну. Старшая из его детей, Виктория, наследует акции «Гюльдендаля», часть стоимости дома и авторские права на его книги, наряду с другими его детьми. Таким образом, Мария не получала абсолютно ничего, кроме права жить в Нёрхольме после его смерти!

Марию сделали «козлом отпущения», но и сама она нуждалась в таковом. Почти полтора года Мария Гамсун прикладывала усилия, чтобы заставить профессора Лангфельда признать свою вину в том, что, как писала она, «мой муж оставил меня без гроша в кармане и выставил из Нёрхольма, который был моим домом в течение 30 лет. Мне 67 лет, у меня стенокардия, язва желудка, и я так устала, все это вместе делает меня абсолютно нетрудоспособной»[528].

Мария теперь жила то у Туре в Арендале, то у Сесилии в Копенгагене. Она попросила дочь поговорить с отцом. Гамсун ответил с грубой прямотой: «Я сказал твоей маме, что больше никогда в жизни не проведу ни единого дня с ней под одной крышей! Разве я не выразился просто и ясно? Я знаю, что это причиняет боль и тебе, и Эллинор, и мальчикам, это не доставляет радости и мне самому — ведь я еще не умер, я еще здесь, в этом мире, к сожалению»[529]. Ни его жене, ни детям не следует опасаться, что он будет жить вечно, но наверняка Мария будет продолжать плакать от злости, что он еще не околел, так закончил он.

Никакой он не мученик

Осенью 1949 года в издательстве «Аскехауг» вышел в свет справочник «Кто есть кто», в который были включены имена самых известных норвежцев. Единственный живой лауреат Нобелевской премии из Норвегии упомянут не был. Вмешательство норвежских писателей не помогло.

И «Дагбладет», и «Моргенбладет» встретили его 90-летний юбилей молчанием. В самой крупной норвежской газете, «Афтенпостен», появилась редакционная заметка, где было честно сказано о том, что прошло слишком мало времени с окончания периода оккупации, чтобы можно было бесстрастно говорить о личности Кнута Гамсуна и оценивать его значение как писателя.

Сигурд Хёль, напротив, не стремился уйти от этой проблемы в своей большой статье, посвященной юбилею Гамсуна, которая была помещена в шведской «Дагенс Нюхетер» и датской «Информашун». У него, несомненно, были трудности с публикацией этой статьи в Норвегии, она была напечатана только в маленькой местной газете «Тронхеймсавис».

Исходным моментом в статье Хёля явился 80-летний юбилей писателя. «Уже тогда Кнут Гамсун был нацистом, но в то время если вообще говорилось об этом, то говорилось вскользь, об этом упоминалось как о крохотном родимом пятнышке на челе писателя. Теперь, десять лет спустя, многие считают это пятно главной определяющей чертой его облика. Что спасает большую часть написанного Гамсуном, так это то, что его нацизм, несмотря ни на что, — это лишь небольшой изъян. Его творчество питали совсем иные источники, нежели жестокость, высокомерие, бесчеловечность, в нем всегда преобладало сочувствие к человеку. Принято считать, что Гамсун — только художник, художник до мозга костей. Это не так. В ряде его романов , несомненно, присутствуют его политические взгляды и их пропаганда, но как некие инородные тела, подобно валунам, которые встречаешь вдруг на пашне. При этом в длинном ряду его книг нет никакой такой пропаганды в грубом значении этого слова. Они являются просто произведениями искусства, созданными гораздо более значительной личностью, нежели та, которая представала перед нами в последние годы»[530].