Можно, конечно, интерпретировать эти слова как отказ от крестьянской темы в поэзии и присягу новой, “индустрийной” теме (“Я полон дум об индустрийной мощи, / Я слышу голос человечьих сил”). Но скорее все же “второе крещенье” означает что-то другое, более близкое к настоящим думам поэта, – может быть, черное крещение, крещение смертью.

Во-вторых, в письме к Бениславской характерна фраза о “дуре” сестре. В декабре этого же года Есенин будет говорить о ней, Екатерине Есениной, А. Тарасову-Родионову: “Плевать я хочу на эту дрянь. Сквалыга, каких свет не рожал. Вышла, понимаешь, замуж, за какого-то там поэтика Наседкина и приходит ко мне – так и так-де, мы-ста, да ты-ста. А я говорю: к черту! Знать тебя не знаю и никаких Наседкиных знать не хочу. Пусть сам пробивает себе дорогу, если поэт, а если дребедень, я ему своим горбом проколачивать дороги не буду”[1621]. Сравним, однако, в мемуарах Бениславской: “К Кате у С. А. была какая-то болезненная, тревожная любовь С. А. из боязни, что ее увлечение Приблудным пойдет дальше, настаивал на ее браке с Наседкиным” [1622]. Богатую амплитуду оттенков отношения Есенина к сестре передает его письмо к ней от 16 июня 1925 года: “Ботинки твои со злобы я испортил. Приедешь – куплю новые”[1623].

В конце мая 1925 года поэт возвратился в Москву и оттуда б июня уехал в Константиново, на свадьбу к двоюродному брату. Василий Наседкин свидетельствует: “Вместе с Есениным и за ним следом из Москвы приехало 8 человек гостей До этой поездки я, как и все, знавшие Есенина, считал его за человека сравнительно здорового. Но здесь, в деревне, он был совершенно невменяем. Его причуды принимали тяжелые и явно нездоровые формы”[1624]. Вторит Наседкину в своих воспоминаниях еще один гость на той злосчастной свадьбе, Иван Старцев: “Есенин был невменяем. Пил без просвета, ругался, лез в драку, безобразничал. Было невероятно тяжело на него смотреть. Успокоить его не удавалось. Увещевания только пуще его раздражали. Я не вытерпел и на следующий день уехал в Москву. В памяти осталось: крестьянская изба, Есенин без пиджака, в растерзанной шелковой рубахе, вдребезги пьяный, сидит на полу и поет хриплым голосом заунывные деревенские песни. Голова повязана красным деревенским платком”[1625].

Возвращаясь на поезде из Константинова в Москву, Есенин принял решение попробовать зацепиться за нормальную жизнь, вступив в брак с внучкой Льва Толстого Софьей Андреевной.

2

С Софьей Толстой он познакомился 5 марта 1925 года на вечеринке, устроенной в честь дня рождения Галины Бениславской. Не потому ли в уже цитировавшемся письме к одной влюбленной в него женщине (Бениславской) Есенин счел возможным иезуитски передавать нежные приветы второй (Толстой)?

“…Встреча с замечательным человеком, С. А. Толстой, была для Есенина не “проходным” явлением”, – полагал неплохо знавший поэта Николай Никитин[1626]. Сходно оценивал взаимоотношения Есенина с Толстой Юрий Либединский: “В облике этой девушки, в округлости ее лица и проницательно-умном взгляде небольших, очень толстовских глаз, в медлительных манерах сказывалась кровь Льва Николаевича. В ее немногословных речах чувствовался ум, образованность, а когда она взглядывала на Сергея, нежная забота светилась в ее серых глазах. Она, видно, чувствовала себя внучкой Софьи Андреевны Толстой. Нетрудно догадаться, что в ее столь явной любви к Сергею присутствовало благородное намерение стать помощницей, другом и опорой писателя” [1627]. “Я очень счастлива и очень люблю”, – писала сама Толстая давнему другу семьи Толстых, юристу А. Ф. Кони, 2 июля 1925 года[1628].

Приведем также фрагмент из мемуаров И. Евдокимова: “Наблюдая в этот месяц Есенина, – а приходил он неизменно трезвый, живой, в белом костюме (был он в нем обаятелен), приходил с невестой и три раза знакомил с ней, – я сохранил воспоминание о начале, казалось, глубокого и серьезного перелома в душе поэта. Мне думалось, что женится он по-настоящему, перебесился – дальше может начаться крепкая и яркая жизнь”[1629]. Однако он же свидетельствовал:

“Скептики посмеивались:

– Очередная женитьба! Да здравствует следующая!”[1630]

Лихорадочной спешкой, выдающей внутреннюю неуверенность, дышит письмо Есенина к сестре Екатерине от 16 июня: “Дорогая Екатерина! Случилось оч многое, что переменило и больше всего переменяет мою жизнь. Я женюсь на Толстой и уезжаю с ней в Крым”[1631]. И уже совсем похоронно звучит есенинское письмо, отправленное еще через месяц Н. Вержбицкому: “Все, на что я надеялся, о чем мечтал, идет прахом.

Софья Толстая-Есенина. 1924

Видно, в Москве мне не остепениться. Семейная жизнь не клеится, хочу бежать. Куда? На Кавказ! С новой семьей вряд ли что получится, слишком всё здесь заполнено “великим старцем”, его так много везде, и на столах, и в столах, и на стенах, кажется, даже на потолках, что для живых людей места не остается. И это душит меня”[1632].

Есенинский полукомический бунт против “великого старца”, чьи портреты укоризненно взирали на него со стен квартиры Софьи Толстой в Померанцевом переулке, описан многими мемуаристами. Юрий Либединский:

Он на мой вопрос, как ему живется, ответил:

– Скучно. Борода надоела…

– Какая борода?

– То есть как это какая? Раз – борода, – он показал на большой портрет Льва Николаевича, – два – борода, – он показал на групповое фото, где было снято все семейство Толстых вместе с Львом Николаевичем. – Три – борода, – он показал на копию с известного портрета Репина. – Вот там, с велосипедом, – это четыре борода, верхом – пять… А здесь сколько? – Он подвел меня к стене, где под стеклом смонтировано было несколько фотографий Льва Толстого. – Здесь не меньше десяти! Надоело мне это, и все! – сказал он с какой-то яростью[1633].