– Господи, Господи, Господи! – звал то один, то другой лагерник.

Старик в седой бороде стал неподалёку от нар Артёма и, беспрерывно крестясь, начал класть поклоны тому святому, которого он отскоблил и прозвал князем.

Обкрученная звоном, церковь становилась как серебряный шар – толкни, и покатится с вершины Секирной горы, полная с ума сводящим человечьим воплем.

Чекист явно рехнулся – и звенел со всех сторон сразу, словно перебегая с места на место.

Граков с кашлем рыдал, то хватая себя за волосы, то сминая щёки и пытаясь заткнуть свой неумолчный, полный слюны и страха, рот.

– Исповедоваться и причаститься! – истово просил кто-то то у батюшки Зиновия, то у владычки.

Артём держался за свои нары, чувствуя беспощадную качку.

Но многие другие лагерники один за другим сошли вниз со своих утлых досок, стали на колени посреди церкви в ожидании обещанной исповеди и причастия.

У Зиновия был вырезанный из дерева наперсный крест, у Иоанна – свой, серебряный. У обоих имелось Евангелие.

Они вышли через незримые Царские врата на то место, что когда-то звалось амвоном, и поочерёдно, меняя друг друга, едва один из них задыхался, начали проповедовать.

– Во имя Отца и Сына и Святаго Духа. Аминь! – сказал владычка Иоанн; голос его был негромок, но твёрд.

– Царь и псалмопевец Давид сказал: Бог с Небесе приниче на сыны человеческия, видети, аще есть разумеваяй или взыскаяй Бога? Вси уклонишася, вкупе непотребни быша, несть творяй благое, несть до единого, – продолжил батюшка Зиновий голосом восхитительно молодым и высоким.

– Вот и ныне так, – говорил владычка, – в непотребстве своём все забыли о благих деяниях, направив силы свои на спасение своего живота. Но старания наши тщетны и елей в нашем светильнике убывает. Лишь Господь один может очистить нас от скверны и приобщить нас вечной радости.

Дробный перезвон за стенами не прекращался.

Церковь дрожала, как полный хрупкой посуды поднос, который пьяный служка несёт бегом по склизким каменным полам, а на полах разлиты чьи-то пахучие крови.

Внутри Артёма начала оживать рыба, расцарапывая ост-рыми хвостами слабые кишки, печень, селезёнку – всё кровоточило и саднило, как если бы ему в распахнутый живот высыпали полный совок крошеного стекла.

– Владычка! Батюшка! Помолитесь за нас! – крикнули вперебой несколько человек.

Высоко, как птица, подняв голову и тараща воспалённые глаза, батюшка Зиновий неистово выкрикнул:

– Грех, о котором промолчите на исповеди, так и останется нераскаянным, а значит и непрощенным – и утащит вас в ад! Кайтесь!

Лагерники взревели. Почти все плакали и причитали. Но и за этим воем всё равно слышался колокольчик, ледяным крючком зацепивший каждого – кого за губу, кого за кадык, кого за лопатку, кого за кожу на животе.

– Мы перечислим грехи человеческие, а вы раскаивайтесь и говорите “грешен”, – взмахнув рукой с зажатым в ней крестом, велел владычка Иоанн.

– Повторяйте за мною: исповедаю аз многогрешный… Господу Богу и Спасу нашему Иисусу Христу… вся согрешения моя… и вся злая моя дела, яже содеял во все дни жизни моей… яже помыслил даже до сего дня, – звонко продолжал батюшка Зиновий.

В церкви раздались жалобные голоса, спотыкающиеся и путающиеся.

– Прости мя, Отче, согрешил неимением любви к Богу и страха Божия, – диктовал владычка.

– Грешен! – прокричал каждый лагерник.

“Я”, – молча отвечал Артём, и рыбы ярились ещё сильнее, пытаясь вырваться наружу из него.

– Согрешил гордостью, в том числе: несмиренностию духа, нежеланием жить по воле Божией, самоволием, самочинием, самомнением, – выкрикивал батюшка Зиновий.

“Я”, – снова кивнул Артём, осклабившись.

– Согрешил неисполнением заповедей Божиих.

– Каюсь! – кричали лагерники, не видя и не узнавая друг друга, зато всякий миг слыша бешеный колокольчик.

– Согрешил кумирослужением!

“…А то”, – крутясь на своих нарах, словно его всего мылили в сорок злых и мокрых рук, соглашался Артём.

– Согрешил чрезмерным упованием на Божие долготерпение, в том числе попущением себе всяческих грехов! – выкрикивали священники, чьих голосов было уже не различить.

– Грешен! – орали лагерники. – Каюсь!

– Согрешил тщеславием, многоглаголанием, честолюбием!

“Здесь я! Здесь!” – отзывался на всякий грех Артём, не ведая и не желая раскаяния в них.

– Согрешил маловерием, в том числе отсутствием мира Христова в душе!

“В том числе, да! – внутренне хохотал Артём. – В том числе!”

– Грешен! – вскрикивали лагерники с той же страстью, с которой орали “Здра!” начальству.

– …Неблагодарностью к Богу!

– …Дурной печалью и унынием!

– Согрешил нетерпением посылаемых Господом испытаний, в том числе нетерпением скорбей: голода, болезней, холода!

“Мёрзну! – с бесноватой радостью соглашался Артём. – Хочу жрать и мёрзну!”

– Согрешил ненадеянием на спасение… недоверием к милосердию Божию…

“Не верил”, – кивал Артём с тем бесстыдным лицом, с которым пьяница ждёт у кабака, что ему нальют.

– …Помыслами и попытками самоубийства…

– Прости мя, Отче! – выкрикнул кто-то. – Пытался удушиться! Верёвкой за шею!

– Согрешил поминанием имени Божия всуе… грязной, матерной бранью…

– Грешен! – голосили то там, то тут в ответ.

Каждое слово звучало гулко, словно удваиваясь за счёт заключённого внутрь эха.

– …Неисполнением обетов пред Богом…

– …Самооправданием…

– …Неблагоговейным отношением к иконам и святыням…

– …Непочитанием церковных праздников…

– …Осуждением священников…

– …Нерадением к молитве…

– Стыдился исповедать себя христианином, в том числе стыдился налагать на себя крестное знамение и носить нательный крест!

“Я! – неустанно повторял Артём. – Я здесь! Я! Какое богатство у меня! Весь как в репьях! Как в орденах! Да есть ли такой грех, которого не имею?”

Ор стоял, как на скотобойне.

Даже беспризорник пристроился ко всем в хвосте и, задирая вверх беспалые руки, требовал кулёшика – верно, ему казалось, что и все остальные просят жрать.

В стороне чернел глазами не участвовавший ни в чём Хасаев: как будто тут была звериная свадьба, а сам он оказался другой породы.

– Согрешил неимением любви к ближнему! – провозгласил владычка, надрывая голос.

“Мать погнал!” – восклицал Артём, руками придерживая бунтующих рыб в животе и в груди.