Жаль, что у нас разные пути и переубеждать его и Жоржа бесполезно. Скоро кто-то будет плясать на сельской свадьбе, а Али-Паша — командовать ротой, ведущей бои против хорватских националистов под Вуковаром или в Боснии. Серж и Жорж окажутся в огне где-нибудь под Гудаутой или Эшерой. Меня среди них не будет. Потому что не верю, будто так что-то можно изменить. И не хочу больше быть пешкой в чужой игре. Серж тоже не хочет. Но он из простой, рабочей семьи, и у него нет амбиций. Он считает, что надо делать это дело, и верит в одно: любой националист должен как можно раньше лежать в гробу!

Завтра я положу в кадрах на стол свое заявление об увольнении. Резолюция начальника на нем будет. Заранее согласовано. Хватит с меня маневров за правду, постоянно передергиваемую полководцами и вождями. Ненамного дольше Гуменяры меня хватило… Серж не осуждает. А я себя? Не знаю… На обычной маршрутке в последний раз пересекаем потемневший под тучами осенний Днестр. Все так же печально ревут, поминая погибших, проезжающие на мост машины. В другую сторону бежит над рекой «транснациональный экспресс», дизельный пассажирский поезд Одесса — Кишинев. Сто восемьдесят километров пути. Из одного государства через второе — в столицу третьего. Лоскутки…

Так совпало, что в тот же день произошел обмен ордерами и завершается редькинский переезд. В руках у меня перекрещенный косой красной линией бланк. Он как пропуск из гетто. И стоит уже во дворе фура, ходят вокруг нее недовольные Редькин с супругой. До самого вечера полдюжины рабочих усердно таскают наверх их нажитое непосильным трудом барахло. Одессит дядя Сеня передал мне ключи и придирчиво оглядывает редькинский паркетно-плиточный дворец. Он приехал еще вчера, остановился у родственников, а ночью его «жигуль» с иногородними номерами «раздели» прямо у них во дворе — сняли колеса. Увиденное в новой квартире его успокаивает. Убыток, причиненный тираспольской шпаной невелик по сравнению с ожидаемой прибылью. К вечеру приехала в Тирасполь вся его семья — жена и сын с невесткой. У невестки под глазом — огромный синяк. Смеются. Говорят, подглядывала, как что-то разбирают, а у Сени рука сорвалась. Не очень-то похоже. Завтра утром придет из Одессы грузовик с мебелью, обратным рейсом которого я повезу свое небогатое имущество в Одессу. Случайность нанизалась на случайность, открывая новую дорогу как новую судьбу. Первый шаг на ней самый трудный, а уж из Одессы я дальше как-нибудь перескочу. Хватит с меня молдавских Кодр и причерноморских степей.

Покинув обменщиков, допоздна разбирал на работе свой сейф. Надо было пересмотреть и подшить для передачи начальнику многолетний, еще до меня накопившийся в кабинете отстой — приостановленные по разным причинам дела. Да еще, пока сидел в Бендерах, одно из направленных мною в суд дел вернулось на доследование. Теперь его проводить буду уже не я, а Тятя. Он не в обиде. Надо всего лишь назначить психиатричку воришке, включившему на суде «дурняк». Задержавшийся из-за меня на работе Тятя смеется, рассказывает, что вместе с моим старым делом получил уникальную «хулиганку». Один пьянчуга поскандалил с женой, выскочил на балкон, надел себе на шею петлю из бельевой веревки и прыгнул вниз с пятого этажа. Промытая дождями старенькая веревка оборвалась. Но и после этого самоубийца земли достиг не сразу. Сначала оборвал бельевые веревки всем соседям, а потом уж хлопнулся с них в жидкую грязь, где на короткое время забылся. А очнувшись, вообразил, что похоронен в могиле. Встал и, пользуясь потусторонней неприкосновенностью, пошел сводить счеты с обидчиками. Морду ему, конечно, в конце концов набили, но дебош был отменный и закончился сопротивлением прибывшему наряду милиции. Фамилия у злодея оказалась под стать происшествию: Дундук. Так по сводке и прошло: «Дундук оказал сопротивление». Под конец своего рассказа Тятя говорит взахлеб, и его добрый голос становится пискляво высоким.

Покончив после тятиного ухода с бумагами, сдвигаю в ряд стулья и ложусь на них спать. От неудобства глубокого сна нет, несколько раз задремываю и вновь просыпаюсь. Ночь кажется долгой, как никогда. Наконец в коридоре звучат первые шаги. Встаю со стульев, иду умываться и привожу себя в порядок. Потом еще раз проверяю, все ли прибрал в кабинете. Во дворе заканчивается утренний развод. По внутренней связи прекратились вызовы начальников служб к начальнику горотдела. Выжидаю еще минут пятнадцать — двадцать и решаю, что самое время явиться к подполковнику Павлову. Как раз должно закончиться утреннее совещание.

— Разрешите?

Гляжу, у него на погонах появилась третья звезда.

— Поздравляю вас, товарищ полковник!

— Ты что, с луны свалился? А-а… Ты же в Бендерах был, вот и не знаешь… Три недели как присвоили. Ну, что у тебя? — он поднимает глаза от бумаг.

Подаю подписанное начальником отдела заявление об увольнении.

— Уйти хочешь? Чего ж так? Отзывы начальника и коллектива о тебе нормальные… Служба не понравилась?

— Да нет, товарищ полковник, службу можно нести.

— Чего ж тогда?

— Не вижу, кому служить, — ляпаю вдруг ту самую мысль, какую четыре месяца назад мне подал Приходько.

— Как это, не видишь кому? Народу!

Народ там. За стенами кабинетов. А новые звезды здесь. Но я и так уже сказал лишнее. Павлов, нахмурившись, опять смотрит в заявление, будто проверяет, нет ли там чего сомнительного.

— А-а! В связи с переменой постоянного места жительства! Отец к себе забирает? Тогда ладно… Но, знаешь, не ждал от тебя таких высказываний, не ждал… Испортила тебя бендерская вольница.

Поджав губы, размашистыми росчерками накидывает свою резолюцию на мое заявление.

— Желаю удачи!

— Спасибо, товарищ полковник, — тусклым голосом произношу я и ретируюсь из кабинета.

Иду в отдел кадров. Там кривятся, но подписанное высшей инстанцией заявление принимают. Еще одиннадцати часов нет, а в глубине кабинета у кадровиков уже накрыт стол, под потолком витают запахи, а из-за шкафа лукаво выглядывают торбы с чьими-то ликеро-водочными подношениями. Тихие вершители судеб нынче в цене. Сегодня чей-то день рождения, и они могут позволить себе не работать. Поэтому я с моими формальностями отложен на завтра. Только выхожу из двери, как за спиной щелкает нетерпеливо закрываемый замок. Иду домой, а фура с мебелью одесситов уже стоит. Пока они ее разгружали, сбегал назад, пригласил Тятю и Семзениса. Они помогли мне вытащить и кинуть диванчик, стол и телевизор в фургон. В Одессе как-нибудь справлюсь сам.

Полчаса дороги — и вот она, вжатая в землю под небольшим мостом речка Кучурган. Среди жухлых камышей по сторонам озерца серой осенней воды. По южную сторону моста они больше и вдали от дороги смыкаются в темный плес водохранилища, над которым висит туман. Прощай, Молдавия! Все дальше отодвигаются последняя гряда ее холмов и дома пограничного Первомайска. Последними исчезают с горизонта высокие трубы Молдавской ГРЭС.

Еще час — и начинается Одесса, по которой долго приходится ехать (город растянут вдоль моря в длинную кишку). Заложив вензель по развязке у автовокзала, пробравшись мимо центра по широкому оврагу улицы Фрунзе, фура осторожно переезжает трамвайные рельсы под Пересыпским мостом. Заводы, автобазы, опять заводы… Потом справа показывается бухта со стоящими на рейде кораблями. Лузановка… И машина поворачивает наверх, в окраинный спальный район. Вот наконец и мой новый дом. Недолгая разгрузка при помощи жаждущих подаяния на бутылку алкашей, короткий расчет с ними — и я в своей новой квартире. Крохотная кухня, две раздельные комнаты. Одна из них так мала, что, не будь в ней широкого окна, можно было принять ее за чулан. А по плану квартиры комнаты в ней должны быть одинаковые и смежные. Кусок жилой площади отрезала поставленная прежними жильцами перегородка.