— Прилив поднимает все лодки, Говард, — одобрительно комментирует ситуацию Автоматор. — Это простое экономическое соображение.

В вестибюлях снова слышны звуки музыкальных репетиций, и в самом деле стало казаться, что “шоу”, как полюбил называть его Автоматор, не только улучшит год, оказавшийся для школы annus horribilis[32], но и навсегда заставить замолчать врагов и.о. директора.

Но затем, когда до поднятия занавеса остается всего восемь дней, к двери кабинета Автоматора приходит, весь в слезах, отец Конни Лафтон, музыкальный руководитель концерта.

Отец Лафтон, человек утонченный и нервный, больше всего ненавидит диссонанс. В споре он всегда уступает собеседнику, прежде чем серьезно выразить свое несогласие; когда ему приходится выгонять из класса даже самого злостного нарушителя дисциплины, уже через двадцать секунд он чувствует раскаяние и идет в коридор за изгнанником и зовет его обратно. В результате его уроки, цель которых — научить слушать музыку, печально знамениты царящей на них анархией (вернее, они уподобляют анархию неспешному дню в библиотеке), но в то же время их всегда отличает добродушие, и сам священник, похоже, получает от них удовольствие, посреди всеобщего гула насвистывая в такт ларгетто Филда или мазурке Шопена, в то время как мимо него пролетают бумажные самолетики, пеналы, книжки и еще более крупные предметы.

Но диссонанс — это то, с чем он не способен мириться.

Отец Лафтон, на которого в течение многих лет возлагались обязанности музыкального руководителя всех мероприятий в Сибруке, в целом, можно сказать, вполне терпим к плохой игре музыкантов. Однако то, чему он подвергся на сегодняшней утренней репетиции квартета — вопиющий тембр, нагромождение атональностей, неуважение к элементарным понятиям о темпе, — о было нечто неслыханное, и это нечто, как ему показалось, было намеренным, просчитанным и сознательным покушением на саму музыку; даже теперь, когда он вспоминает об этом, у него дрожит в руке чашка. А потом до него вдруг дошло, что злоумышленник — не кто иной, как Рупрехт Ван Дорен! Рупрехт, его звездный ученик! Рупрехт — единственный мальчик, который, похоже, действительно понимал музыку так же, как он, видя в ее симметрии и полноте уникальный островок совершенства в океане нашего непостоянного мира! Ну и ну! Памятуя о том, что мальчик недавно пережил серьезную травму, он очень долго удерживался от замечаний, но в конце концов — ему было очень жаль, но он просто не мог больше этого переносить, это было невыносимо, — в конце концов он вежливо попросил Рупрехта не отклоняться от партитуры, написанной Пахельбелем.

— И что он на это ответил?

— Он сказал мне… — Священник краснеет при одном воспоминании, — он сказал мне, чтобы я спустил ее в унитаз.

— Спустил ее в унитаз? Именно так он и выразился?

— Боюсь, что да. — Отец Лафтон раздраженно тычет себе пальцем в лоб. — Я просто не могу… Просто не могу работать с человеком, который настроен подобным образом. Просто не могу.

— Разумеется, отче, я прекрасно вас понимаю, — соглашается Автоматор. — Не беспокойтесь, пожалуйста, я сам с ним разберусь.

Автоматор, разумеется, был в курсе учительских толков, касавшихся внезапного падения, постигшего их бывшего любимого ученика. Однако до сих пор его поведение не выходило за определенные рамки. Ожидаемые результаты Ван Дорена при сдаче государственных экзаменов в следующем году должны поднять средний показатель успеваемости школы на четыре процента, поэтому Рупрехту, или его гению, следует давать некоторую поблажку.

В тот же день, немного погодя, он вызывает Рупрехта к себе в кабинет и, предложив ему чаю с печеньем, напоминает о том, как важно для готовящегося концерта выступление квартета. Он уделяет несколько слов и самому концерту — уникальному, престижному и исторически значимому событию, которое, не следует забывать, собирается транслировать в прямом эфире государственный радиоканал. Он пытается пустить в ход подкуп, предлагая Рупрехту оставить комнату полностью в своем распоряжении, а затем переходит к угрозам, позволяя себе порассуждать о том положительном воздействии, которое Рупрехт мог бы оказать на одного из самых проблемных учеников, то есть Лайонела, если последнего поселить в одной комнате с самым одаренным учеником, то есть, с ним, Рупрехтом. Наконец, он теряет остатки терпения и кричит на него в течение пяти минут подряд. Но и на это следует ровно тот же ответ, какой встречал все прежние тактики.

— Он даже рта не соизволил раскрыть! Сидит парень, прямо как бланманже какое-то…

Автоматор нависает над столом, пыхтя и задыхаясь, — наверное, в точности как доктор Джекилл, когда тот превращался в свое дьявольское альтер-эго.

Говард поправляет воротничок:

— А без него никак нельзя играть?

— Господи, да это же квартет! Разве бывают на свете квартеты из трех музыкантов? А Ван Дорен там единственный талантливый музыкант. Если из трех остальных сколотить трио и послать их на сцену — то это почти все равно что отравить слушателей зарином! Или надавать всем по ушам кувалдой!

Автоматор пинает корзину для бумаг так, что по всему полу разлетаются бумаги и яблочные огрызки. Брат Джонас, будто прирученный паук, мгновенно выбегает из своего угла и принимается восстанавливать порядок.

— Ван Дорен необходим нам, Говард. Он способен дать как раз то, что должно составлять суть этого концерта: высокое качество, развлечение на все времена. И разрази меня дьявол… — Его налитые кровью глаза невидящим взглядом следят за движениями брата Джонаса, который подбирает с волокнистого бирюзового ковра разлетевшиеся скрепки. — И разрази меня дьявол, если я позволю какому-то малолетнему капризному жирдяю водить меня за нос! Нет уж — если он напрашивается на войну, то я объявлю ему войну!

На следующий день в обеденный перерыв три участника Квартета Ван Дорена, имена которых не входили в его название, предпринимают паломничество в комнату Рупрехта. Никто не отзывается на их стук, и дверь поддается с неохотой: проход преграждают коробки из-под пончиков, бутылки из-под пепси, груды грязного белья. Внутри они видят Рупрехта, для которого начался первый день трехдневного отлучения от занятий, он лежит на кровати с закрытыми глазами. К шкафу прислонили валторну, ее раструб до отказа забит обертками из-под сникерсов. На полу, прилипнув к экрану Рупрехтова компьютера, сидит жилец из соседней комнаты Эдвард “Хатч” Хатчинсон и внимательно наблюдает, как огромный ярко-красный вибратор раз за разом ныряет в тщательно депилированную вульву.

— Дело в том, — начинает Джеф Спроук, а потом осекается: всякий раз, как он поворачивает голову, в глаза ему бросается гигантское увеличенное изображение клитора, а это очень отвлекающее зрелище.

Он нарочито прокашливается, меняет позу и предпринимает новую попытку.

— Ну, нам вот как кажется: мы ведь столько времени, столько стараний вложили в это дело, и теперь было бы очень жалко вот так все бросать, понимаешь?