Цель экспедиции была достигнута, и вдаваться в дремучие леса для преследования жителей не было надобности.

Казаки зажгли аул, и когда огонь покончил свое разрушительное дело, Власов приказал отступать. Есть известие, что на обратном пути черкесы пытались отбить свое орудие, но что эта попытка им стоила очень дорого. Захваченную пушку казаки привезли на Кубань, л она с тех пор хранилась в войсковом арсенале, как трофей редкий в войне с кавказскими горцами.

Воротившись на линию, Власов деятельно занялся изучением местности, лежавшей по речкам Азыпс, Катель-Джук и другим, где, всего в двадцати верстах от Кубани, в укрепленной самой природой аулах и хуторах, жила часть шапсугского народа, совершавшая отважные набеги, очевидно, в расчете на недоступность своих жилищ. Посылаемые с этой целью пластуны не раз пробирались своей неслышной поступью сквозь вражеские цепи и приносили известия о состоянии дорог, о расположении аулов, о числе в них жителей и даже о количестве на хуторах скота, хлеба и сена.

Только заручившись всеми нужными сведениями, Власов незаметно стянул в лесную засеку, на самый берег Кубани, значительный отряд – и пятнадцатого декабря, ночью, тысяча конных и тысяча пеших черноморцев, с четырьмя орудиями, двинулись за своим отважным предводителем громить и жечь шапсугские аулы. Впереди всех, с авангардом, пошел полковник Табанец.

Путь, по которому двигался отряд, пролегал от самой Кубани по низменному, болотистому и лесистому пространству, заключавшему в себе довольно большие лиманы. Самый Азыпс протекает в густом лесу, и топкие берега его представляют большие затруднения для переправы. В то время как пехота еще могла кое-как перебираться по тонкому, ненадежному льду, для кавалерии пришлось заваливать топкие места фашинником, а от переправы орудий и вовсе надо было отказаться, оставив их на берегу с небольшим прикрытием. Тем не менее в пять часов утра двухтысячный отряд черноморцев был уже в заранее намеченном пункте. Отсюда Власов разослал казачьи отряды по всем направлениям, чтобы захватить сразу возможно большее число хуторов. Но хутора были рассеяны в лесах, верст на пятнадцать от реки Азыпс, и это обстоятельство, при замечательной сторожкости шапсугов, заставило даже Власова сомневаться в успехе.

На Кавказе в то время было общеизвестной истиной, что шаг за Низовую Кубань был шагом в неприятельский лагерь, потому что поселения шапсугов, на самом деле, представляли собою обширный военный стан, где шатры заменялись хижинами и охрана домашнего расплоха производилась так бдительно, что днем по первому дыму сигнального костра, а ночью по первому выстрелу,– все было под ружьем, на коне и в сборе. И на этот раз шапсуги не проглядели непрошеных гостей, но их было слишком мало, чтобы защищать хутора, и прискакавшие казаки ни в одном из них уже не застали жителей. Все скрылось в соседних лесах, но вековые дебри смотрели так мрачно, так грозно, что никому не приходило желание углубиться в них, чтобы разыскивать бежавшие семьи. Торопились покончить с тем, что уже было схвачено при первом налете,– и вот большой аул и тридцать прилегавших к нему хуторов запылали разом, все имущество, покинутое в саклях, проворно перемещалось в походные казацкие саквы или предавалось огню, скот захватывался.

В полдень Власов приказал начать отступление. А тем временем тревога распространялась по окрестностям, и со всех сторон ближние и дальние шапсуги скакали занимать в тылу отряда узкие лесные теснины. Власову уже пришлось проходить их с боем, и тяжесть его легла теперь на пеших черноморцев, окружавших отряд, как густой непроницаемой завесой, своими стрелковыми цепями. И только благодаря их хладнокровному мужеству, их упрямой стойкости, конница, сопровождавшая отбитый скот (более тысячи голов), могла благополучно выбраться из этого топкого, мрачного пространства. Но едва отряд вышел на открытое место, расстилавшееся почти на версту по берегу Азыпса, как две тысячи пеших шапсугов встретили его учащенным огнем из засады, а конница повела отважную атаку, “даже с остервенением”, как выражается в своем донесении Власов. Неприятель, очевидно, хотел воспользоваться тем, что при войсках не было орудий, оставшихся на другом берегу, далеко от места битвы, но он ошибся в расчете, встретив непреодолимую силу в самих черноморцах. Пока казачья пехота метким, хладнокровным огнем сдерживала пеших шапсугов, казачья конница длинной лавой бросилась в пики – и в одно мгновение смятые шапсуги были загнаны в лес. Одушевление черноморцев было так велико, что один из них, увлекшись преследованием, был убит ружейным выстрелом почти под опушкой леса. Три черкеса бросились было рубить его тело – и все трое мгновенно пали мертвыми на труп казака.

Так, защищаясь шаг за шагом, отряд подошел наконец к переправе. Здесь шапсуги в последний раз попытались броситься в шашки, но, поражаемые теперь уже орудийным огнем с противоположного берега, скоро вынуждены были совершенно прекратить нападение. Отряд без боя перешел Азыпс и вернулся в свою лесную засеку, потеряв в экспедиции четырех офицеров и двадцать семь казаков.

Походы Власова на первое время не принесли, однако же, Черноморской линии желательного успокоения. Напротив, озлобленные черкесы, пользуясь зимою, открывают целый ряд нападений, но при общей бдительности и стойкости кордонных постов они нигде не имели успеха. Только раз стряслась беда над одним казацким отрядом, и беда большая, но и этот единственный случай был результатом крайне невыгодной для казаков обстановки.

Это было третьего января 1824 года. Полковник Табанец, один из типичных старых сечевиков, которых не много уже оставалось тогда в Черноморском войске, стоял со своим полком за Кубанью, прикрывая рабочих, рубивших лес против одного из новопостроенных на берегу селений. Покончив работы в одном участке, он перешел на смежную лесную дачу, но едва стал расставлять там цепь, как кто-то крикнул: “Черкесы!” Действительно, восемнадцать всадников скакали в виду русского отряда. Есаул Залесский, памятный горцам со дня Калаусской битвы, пустился на них с тридцатью казаками. Горцы стали уходить, и казаки ввязались в погоню. Табанец, видя, что удальцы его зарвались уже слишком далеко, поспешил за ними с целым полком. И было это вовремя. Едва он соединился с Залесским, как тысяча двести конных черкесов без выстрела и крика ударили на казаков из скрывавших их камышей. Все это произошло так внезапно, что черноморцы, дрогнувшие на первых порах, уже не могли оправиться, были опрокинуты и горячо преследуемы горцами.

В лесу уже видели катастрофу, и все, что там было на работах, высыпало из опушки, рассчитывая удержать неприятеля. Но черкесы с налета врезались в пехоту, стоптали ее, и тогда все обратилось в бегство, ища спасения в засеке. Тридцать казаков были изрублены.

Неудача была очевидная. Но Ермолов на этот раз не винил в ней никого, сознавая, что первоначальный источник поражения лежал не в недостатке храбрости, а скорее в избытке ее, и что подобные случаи в войне почти неизбежны. “Ошибка и запальчивость Табанца и Залесского,– писал он в Петербург,– достойны снисхождения, как по отличной храбрости их вообще, так и потому, что, участвуя в деле, они подвергали себя несомненной опасности наравне со всеми казаками”.

В общем результате черкесы ничего не выигрывали от случайного поражения одного полка, но во времена Власова и этот незначительный успех получил в глазах их размеры значительные; в горах ликовали, волновались мирные аулы, откочевывая к горам, и Кацырев даже на правом фланге почел необходимым экспедицией за Кубань охладить это волнение.