В двух словах не расскажешь. Он против церкви. А мы с мамочкой верим в Бога.

– Кто из прежних знакомых остался в Ленинграде?

– Лиза здесь. Кирилла-белого убили на фронте, – сообщила Ниночка. – Нюру тоже убили.

– Какую Нюру?

– Амосову. Ах да, ты же её не знала. Это моя подруга по военной поре.

У меня было точно такое же чувство: хотелось говорить о своих северных друзьях как об общих.

– А Боря Магаршак, Илья Грановский, Ной Левин живы? – допытывалась я. – Ася Чижикова здесь?

– Не встречала. Не знаю. Видела Владимира Данскера. Военврач. Спрашивал о тебе… А у тебя всё такие же волосы. Глаза стали другие.

Я дала себе зарок не спрашивать про Роксану и про другую доносчицу – Норд. Об этом когда-нибудь потом. Не сейчас. Но с замершим сердцем всё-таки задала вопрос:

– А Роксану встречали?

– Здесь эта страхолюдина! Здесь… – отозвалась Нина Александровна. – Так хочется спросить тебя обо всём, а боюсь притрагиваться. Вдруг причиню тебе боль? – не выдержала она.

– Спрашивайте. Не бойтесь. Сейчас болит самое-самое давнее. А всё, что случилось после, как будто было не со мной. С кем-то.

И Нина Александровна – не спросила, а с неожиданной страстностью выкрикнула:

– Да ты не думай, я к тебе в душу не лезу. Но жизнь-то сгубили! Жизни-то нет! Кто ты теперь? Ни жена, ни мать. Ни города у тебя, ни крыши. Институт не дали закончить. Думать о тебе – и то страх берёт! Представляю, как ты их ненавидишь!

– …Ненавижу? Кого?

Переспросила напрасно. Всё поняла… Но ненависти в тот момент не ощущала. Была ещё на дне колодца. Не успела отодвинуть пережитое. Я только тайно, про себя, опасалась: когда выкарабкаюсь, меня охватит что-то большее, чем ненависть. Ленинградские встречи невольно втягивали в свои люки, вовлекали в отсечённый войной и тюрьмой мир юности, бередили душу. Меня встречали запасами тепла, любви и памяти. Плакала моя тётя Мария, рылась в вещах, торопилась что-то мне подарить. Услышав мой голос по телефону, художница-опекунша Лили закричала:

– Где вы? Где? Я сейчас же схвачу такси и приеду! Или вы ко мне? Я встану перед вами на колени. Это я уговорила вас, я подтолкнула уехать во Фрунзе. Я! – захлёбывалась она. – Если бы вы не послушались меня, всего этого кошмара не случилось бы.

Я разубеждала:

– Случилось бы. Точно так же!

Она отказывалась это понимать. Иные признания не только трогали до глубины души, но и что-то возвращали. Лиза Райскина, которую я нашла по адресу, данному Ниночкой, горько заплакала. Стала упрашивать:

– Поешь! Полежи! Отдохни! Прими ванну! Сяду напротив тебя. Хочу на тебя насмотреться.

И потом:

– Знаешь, Тома, когда начался голод, я думала об одном, одна мысль точила мозг и душу: как добраться до Томы? Я больше ни о чём не могла думать. Даже когда нас погрузили в поезд, везли в Биробиджан, я думала: выскочу, пересяду. Только к тебе, чтоб рядом с тобой перебыть этот ужас!

О настоящем меня спрашивали мимоходом, особенно не вникая. Жива? И слава богу! Никто не знал, как со мной обходиться, как относиться к моему аресту, к лагерю. Ещё не остывшие от своего военного несчастья, люди чему-то сочувствовали, но тяготели к выздоровлению, а не к болезни. Такое я сделала удивительное наблюдение.

* * *

Оставалось отвезти письмо сестре интинского пианиста. Времени было в обрез. Днём я её дома не застала. Вторично мы с Валечкой приехали к ней в одиннадцать часов вечера. Дверь открыла соседка:

– Мобель? Вон та комната, третья по коридору.

Я постучала. Молчание. Ещё и ещё раз. Не отвечали. Тогда – в последний. За дверью взорвался женский голос:

– Совесть у вас есть? Что вы лезете в дом, когда люди спят? Нахальство!

– Простите, – пыталась я оправдаться, – я приходила днём. Мне нужно вас на одну минуту.

– Убирайтесь вон! – кричала из-за дверей женщина. – Мало того, что на работе покоя не дают! Домой припёрлись!

Валечка возмущённо тянула меня за рукав: «Немедленно уйдём отсюда! Как ты можешь?» Но я не могла уйти… Приникнув к дверной щели, сказала:

– Это я вам нужна, а не вы мне!

Дверь распахнула разъярённая, в наспех накинутом на плечи халате особа.

– Что же мне от вас нужно? – взбешённо процедила она.

– Я привезла вам письмо от брата. Возьмите. Он просил передать вам в руки.

Женщина отступила в комнату:

– От кого?

– От вашего брата, Мобеля.

– Тише! Ради бога, тише! Идите сюда!

Женщина вцепилась в меня. Валечка была уже у дверей. Она бросилась за ней:

– Умоляю, вернитесь! – И снова ко мне: – Простите! Боже мой! Не понимаю! Откуда вы?

– Оттуда.

– Вы что, его видели?

– Видела.

– Живого? Когда?

– Месяц назад.

– Он худой? Во что одет?

– На нём была куртка. Не помню, какого цвета.

– Не может быть. Он бритый?

– Нет. У него шевелюра.

– Шевелюра? Цела? Такая пышная, чёрная?

Она закрывала себе рот обеими руками, чтобы не заплакать. Развернула письмо, глазами выхватывала строчки, бухнулась на колени:

– Простите меня! Как я вас встретила?! Мне это не простится! Я работаю в Смольном. Каждый день тьма посетителей. Жалобы. Заявления. Узнают адрес, приходят домой. Простите! Поймите!

Поняла: в одном конце – партийный Смольный, в другом – брат с номером на спине. Меж эдаких флангов существовать непросто. Долго мы с сестрой шли молча. С неожиданно крутой откровенностью она проговорила:

– У меня такое чувство, что ты незнакомый мне человек. Что ты когда-то была моей сестрой, а потом что-то случилось и… в общем, ты умерла.

– Почему, Валечка? – превозмогла я невыносимую боль.

– Не знаю.

– Попробуй объяснить. Мне это важно.

– Не могу. Ты из какой-то другой жизни. Я не понимаю тебя.

– Я слишком мрачная? И вокруг меня всё мрачно? Да? Я много плачу?

– Нет. Ты даже стараешься быть весёлой, но я не верю этому.

– Чему не веришь?

– В общем, ты какая-то чужая.

Внутри всё свело. Хотелось крикнуть: «Единственная моя сестрёнка, не называй меня чужой! Я не могу этого слышать. Я родная, твоя».

Оставшись без опоры, Валечка одолевала все напасти в одиночку. Имя старшей сестры для неё выхолостилось в пустой звук. Ей было неведомо, как я пыталась до ареста вырвать её из детдома, что делала для того, чтобы заполучить её к себе. Сейчас она была права: я «старалась». Старалась быть как бы без прошлого. Боялась её испугать. И ещё больше отдаляла.

На следующий день на этой муке поставила точку наша родственница, проживавшая в одной квартире с тётей Дуней:

– Ты бы не водила никуда с собой Валю. Не тронь ты её душу. Не нагружай