Оказалось — это наши тупорылые И-16. Они приближались с юга, гнались за немецким разведчиком. Это был «шторх», легкий, как стрекоза. Тимофей видел «шторхи» несколько раз в мае и в июне. Они летали вдоль границы, иногда забирались и в наше небо, но вот такие же «ишаки» спуску им не давали, прогоняли быстро. Постреливали — но не прицельно, для острастки. По прошлым эпизодам Тимофей знал, что у «шторха» скорость никакая, удрать он бы не смог; вот и этот не стал тягаться, а сделал вид, что принимает бой. При его-то вооружении! — с одним МГ… и это против двух ШКАСов и крупнокалиберного на каждом «ишаке». Спастись — ни одного шанса. Но от первой атаки он увернулся. Это должно было бы послужить нашим летунам уроком, однако они завелись, и вместо совместного маневра устроили соревнование: кто быстрее собьет. И красноармейцы, наблюдая за ними, завелись. Ведь это был первый воздушный бой, который они видели в своей жизни! Да что там бой! — первые наши самолеты, которые они увидели с начала войны… Уж так хотелось, чтоб «ишачки» сбили немца!..

Обошлось.

Даже не очень смысля в этих делах, через минуту-другую Тимофей понял, что наши засуетились. В их действиях не было лаконизма, уверенности, предвидения действий немца. А у того все это было. В какой-то момент Тимофею даже показалось, что при необходимости он мог бы одного из наших сбить, а может — и обоих. Возможно — и наши летчики ощущали его превосходство, оттого и суета. Но немец не стал рисковать. Отпугивая короткими очередями, он остроумными маневрами отступил к ущелью, а там его прикрыли зенитки.

Потом появились танки.

Соседний холм скрадывал звук, но тишина искала звуки, и когда находила — пусть даже самый пустяковый, едва уловимый, — старалась его выделить.

Танков было два: «тридцатьчетверка» и БТ-5. Они были изрядно помяты и ободраны в недавнем бою, но красные звезды очевидно подновили, может быть — всего пару часов назад, такие они были яркие. Танки появились на шоссе из-за соседнего холма — и остановились. БТ-5 — метрах в пятнадцати позади. Командир «тридцатьчетверки» выглянул из люка осторожно, вполголовы. Осмотрелся, но, видать, не поверил впечатлению (а может — его удивили сгоревшие немецкие танки поперек шоссе; до них было метров четыреста, а может и все пятьсот), поглядел в бинокль… Солнце стояло уже довольно низко, било прямо в глаза. Должно быть, от солнца они слезились, потому что ему пришлось дважды костяшками пальцев вытереть их. Затем он навел бинокль на дот и конечно же разглядел и флаг, и красноармейцев. Но флаг висел безжизненно, и если бы даже танкист разглядел его цвет — это бы ничего не изменило, ведь флаги немцев тоже были красными. И на красноармейцах не было написано, что они свои: какие-то мужики, по пояс голые… Может как раз сейчас — в доте — кто-то целится из пушки в его «тридцатьчетверку»…

Ромка неторопливо поднялся на ноги и помахал танкисту рукой. Тот помахал в ответ. Но без энтузиазма; он все еще колебался. Пока до него не дошло, что если б его хотели подбить, то по неподвижной цели да прямой наводкой… Короче говоря — он решился. Правда, показал рукой командиру БТ-5: стой где стоишь, — и «тридцатьчетверка» продвинулась вперед, до сральника-каземата. Там танкист выбрался на броню, спрыгнул на землю, размял ноги — и направился к доту. Когда он поднялся на добрую треть склона, Тимофей пошел ему навстречу.

Танкист был в комбинезоне, но ворот расстегнут, три «кубаря» на виду. Старший лейтенант. Лицо серое, усталое, да и возраст… А ведь ему побольше сорока, — удивился Тимофей. — Ему давно пора иметь в петлицах «шпалы», а не «кубари». Две-три «шпалы», не меньше…

В трех шагах от старшего лейтенанта Тимофей вытянулся по стойке «смирно», рука дернулась для отдания чести, но вспомнил, что фуражка и гимнастерка остались в кубрике — и удержался. Нехорошо получилось.

— Кто такие? — спросил старший лейтенант.

— Красноармейцы. Пограничники. Я — командир группы. Сержант Тимофей Егоров.

— Откуда мне знать, что ты пограничник и сержант? На тебе не написано.

— Виноват, товарищ старший лейтенант.

Старший лейтенант поглядывал на дот, ему явно хотелось подняться выше. Но удержался.

— Сержант Красной Армии должен быть образцом для подчиненных, а не разгуливать в карнавальном костюме и во вражеской обуви.

— Виноват, товарищ старший лейтенант.

— Так вы — спецгруппа?

— Никак нет, товарищ старший лейтенант. Так получилось.

Старший лейтенант повернулся к долине, посмотрел на остовы сгоревших машин, на свежее кладбище, на пустые немецкие траншеи, на разрушенный мост и легкую понтонную переправу. Когда он опять взглянул на Тимофея — его лицо было иным: из него словно вынули жесткий каркас.

— Куревом у вас разживемся?

— Сами на мели, товарищ старший лейтенант.

— Вот беда! Как третьего дня нашего старшину убило… Хоть бы кто затяжкой поделился!..

— Мы еще ночью слышали пальбу, — сказал Тимофей.

— Это их заслон пытался упираться. Да куда им против нас! После того, как мы раздолбали их танковую армию — нас уже ничем не остановишь. — Он опять взглянул на останки немецкой техники. Он не хотел этого показать, но его так и притягивало это зрелище. — Неужто вы одни это наломали?

— Так точно.

— Уважаю… Я тут в разведке, мы немца потеряли. На засаду напороться неохота… — Он стал разглядывать в бинокль устье ущелья. — А вот и наши беглецы… Ты не знаешь, сержант, как у них с артиллерией?

— Судя по зенитному заслону — оборона серьезная.

— Надо бы глянуть поближе… да место открытое. Ведь расстреляют… — Он подумал, подумал; наконец решил: — Нет, не полезу. Бывай, сержант. Я доложу о вас начальству. — Кивнул — и пошел к танку.

Что Тимофея удивило — не было радости. Ни у него, ни у ребят. Вернее, радость была, но какая-то вялая, еле тлеющая. Радость от сознания, что все-таки выстояли. От сознания — но не от сердца. Конечно — устали, — думал Тимофей, — и в этом все дело. Только сейчас стало очевидным — как они устали. Ладно — отдохнем; а что изменится? Да ничего не изменится! Потому что время радости пройдет, оно уже проходит, я это физически чувствую; радоваться нечем… Да и кто нам позволит отдыхать? Изложите в докладной — как все было; затем: стать в строй; и — вперед!..

Потом появилась пехота. Красноармейцы шли — как и положено пехоте — ни шатко, ни валко; две редкие цепи — по обеим сторонам шоссе. Было видно, как все устали, как еле тянут ноги и оружие, и мечтают только об одном: свалиться, разуться, вытянуться на земле и закрыть глаза. Солнце уже зацепилось за горы, за каждым солдатом тянулась длиннющая тень, и оттого казалось, что они идут по двум темным тропинкам.

Потом появилась полуторка со свежими бойцами. У подножия холма полуторка съехала на обочину, дверь кабины открылась, на подножке встал командир. Даже издали было понятно, что форма на нем ладная, новенькая; его словно из металла отлили. Он постоял на подножке, смотрел на дот; затем что-то сказал красноармейцам, и они, прихватив винтовки, весело посыпались через борт. Командир поправил фуражку и широкими шагами направился вверх по склону. Красноармейцы едва поспевали за ним.