Есть один бордель рядом с Очо-Риос, моим ямайским логовом, — называется Shades, и хозяином там один вышибала, которого я знал по Тотенхэм-Корт-роуд.

Google Map : Shades adult Nightclub

Выглядит заведение как классический дом терпимости: балконы, галереи, танцпол с клеткой и шестами и солидный запас местных красоток. Все как полагается: силуэты за занавесками, и зеркала, и минет прямо в танцзале. В один вечер я поехал туда и снял комнату. Мне нужно было выбраться куда-нибудь из дома. Я пособачился с моими Wingless Angels, которые играли кое-как, и весь заряд куда-то делся. В общем, я оставил их разбираться самих с этой херней, прихватил Ларри Сесслера и Роя и отправился в Shades. Мне хотелось поработать над одной песней, поэтому я попросил владельца заведения привести мне пару из его лучших девиц. Мне они ни для чего такого не были нужны -просто я хотел где-то перекантоваться в уютной обстановке. Пришлю к тебе лучших, сказал он. И я обосновался в одной комнате: кровать под красное дерево, одно пластиковое бра на стене, шкафчик для уборщицы, красное покрывало, стол со стулом, диван с красно-зелёно-золотой обивкой, красная подсветка по полу. У меня с собой была гитара, бутылка водки, немного колотого льда, и я сказал девчонкам, чтоб они представили, что мы здесь застряли навсегда втроем, и как бы они украсили это место. Леопардовая шкура? Парк Юрского периода? Что они говорят заезжим канадцам? Да ну, отвечают. У них пара секунд — и все кончено. Говоришь что угодно — что ты их любишь. Не обязательно же это чувствовать[192].

И потом они уснули, лежали в своих бикини и тихо посапывали. Это для них была не самая обычная работа, и они ломались. Если мне не приходили в голову слова, я их будил, и мы еще немного разговаривали. Спрашивал их всякое. А теперь как вам, ничего звучит? Ладно, спите дальше. За ту ночь в Shades я и написал You Don’t Have to Mean It.

You don’t have to mean it

You just got to say it anyway

I just need to hear those words for me.

You don’t have to say too much

Babe, I wouldn’t even touch you anyway

I just want to hear you say to me.

Sweet lies

Baby baby

Dripping from your lips

Sweet sighs

Say to me

Come on and play

Play with me, baby.[193]

Любовь продала больше песен, чем ты за жизнь съел горячих обедов. Тии-Пэн-элли на том и держится. Хотя вопрос еще в том, что люди понимают под любовью. Тема-то распространеннейшая. Вот ты — насколько ты способен придумать здесь новый ход, найти новое выражение? Если всерьез за нее взяться, поработать, получится неестественно. Тут все должно идти исключительно от сердца. И тогда люди вокруг начнут тебя спрашивать: это о ней, да? Это обо мне, правда? Угу, немного и о тебе, во второй половине последнего куплета. Чаще всего это про воображаемых возлюбленных, сборная солянка из женщин, которых ты знал.

You offer me

All your love and sympathy

Sweet affection, baby

It’s killing me.

‘Cause baby baby

Can’t you see

How could I stop

Once I start, baby.[194]

How Can I Stop. Мы писались в студии Ocean Way, в Лос-Ан-джелесс. Дон Уоз был продюсером, и он же сидел за клавишами. Он в эту вещь упаковал множество всяких намеков и отсылок. По ходу действия она все усложнялась и усложнялась, так что в один момент я уже думаю: черт, как мы будем отсюда выбираться? И с нами был Уэйн Шортер, которого привел Дон — наверное, самый главный на планете джазовый композитор из живущих (а саксофонист и подавно), который молодости играл в составах у Арта Блейки и Майлза Дэвиса, у Дона офигенные связи с музыкантами всех стилей, фасонов, размеров и расцветок. Он продюсировал большинство из них — почти всех, кто вообще того стоит. И кроме того, Лос-Анджелес был его родным домом уже сколько лет. Уэйн Шортер как джазмен заметил, что ему проходу не дадут за то, что он явился сюда отыгрывать дежурство, как это у них называется. Но как бы не так, вместо этого он выдал волшебное соло. Я думал, что приду и отыграю свое дежурное, сказал он, а в результате все мозги себе выдул. Потому что по поводу этого последнего куска песни я ему сказал: не думай ни о чем, играй что играется, давай. И он отработал фантастически. И Чарли Уоттс, который лучший джазовый ударник за все чертово столетие, тоже с ним отличился. Шикарная получилась сессия. How Can I Stop — это настоящая песня сердца. Все стареют, что уж там. Её отличие от ранних вещей — насколько обнажены чувства, они здесь никуда не прячутся.

Я всегда думал, что любая песня как раз об этом — ты не можешь петь песню и одновременно что-то скрывать. И, когда мой голос подтянулся и окреп, я мог доносить им это обнаженное чувство, и я стал писать песни помягче, лирические, если хотите. Я бы не мог написать что-то полное пятнадцать лет назад. Сочинять такую песню перед микрофоном — это как всем существом довериться другу. Веди меня, брат, я пойду за тобой, а уж потом мы разберемся со всем остальным. Это как будто тебя взяли прокатиться неизвестно куда. У меня может быть рифф, идея, набор аккордов, но я понятия не имею, что петь поверх этого всего. Терзаться дни напролет, вымучивать из себя «стихи» — это не мое. И что меня поражает во всем этом — это то, что когда ты встаешь у микрофона и говоришь: «О’кей, поехали», приходит что-то, о чем ты даже не мечтал. А потом за миллисекунду тебе нужно выдать что-то еще, и оно должно подойти к тому, что ты только что произнес. Как будто поединок с самим собой. И вдруг что-то проклевывается, и у тебя по-является рамка, с которой можно работать. Обязательно не раз все запорешь, когда так работаешь. Просто нужно встать к микрофону и посмотреть, насколько тебя хватит, пока запал не кончится.

Thief in the Night — до мастеринга эта вещь добиралась долго, прошли все сроки. Название я взял из Библии, которую перечитываю довольно часто, — там навалом очень классных фраз. Это песня про нескольких женщин, а начинается все вообще когда я был подростком. Я знал, где она живет, знал, где живет её бойфренд, и я простаивал на улице у её дома в Дартфорде. По сути, вся история оттуда и начинается. И еще она про Ронни Спектор, потом про Патти, и про Аниту тоже. Мик наложил свой вокал, но ему было не поймать эту вещь, он её не чувствовал, и результат звучал паршиво. Роб никак не мог смикшировать её с вокалом Мика, поэтому ночью мы остались доводить её до ума с Блонди и Бернардом еле на ногах стояли от усталости, ходили прикорнуть по очереди. Когда мы вернулись на следующий день, выяснилось, что пленку успели замылить. Происходили всякие грязные делишки. Под конец нам с Робом пришлось умыкнуть двух-дюймовые пленки с полумиксами Thief in the Night из студии Ocean Way, где мы её записывали, и переправить из Лос-Анджелеса на Восточное побережье, где я уже сидел у себя дома в Коннектикуте. Пьер нашел студию на северном берегу Лонг-Айленда, и там мы микшировали её так, как мне надо,— два дня и две ночи, с моим вокалом. В одну из этих ночей умер Билл Берроуз, и, чтобы почтить его наследие, я послал несколько гневных берроузовских коллажей своего изготовления— с кричащими заголовками из выстриженных буковок и с прилепленными безголовыми туловищами — Дону Уозу, продюсеру посередине сэндвича: ты, иуда, эта вещь будет сделана по-моему или никак. Люки задраить, сейчас повоюем! У меня просто была злоба на Дона. Я его обожаю, и мы сразу потом обо всем забыли, но тогда я засыпал его страшными посланиями. Когда приближаешься к концу записи, любой, кто лезет поперек того, что ты хочешь, автоматически воспринимается как враг рода человеческого. Срок сдачи был на носу, и отвезти пленки на катере из лонг-айлендского Порт-Джефферсона до Уэстпорта, ближайшей к моему дому гавани на морском побережье Коннектикута, было самым быстрым способом доставить их в Лос-Анджелес. Мы продолжили этой ночью, при свете очень классной луны, — рассекали через Лонг-Айлендский пролив и с криками и виляниями еле-еле уворачивались от ловушек для омаров. На следующий день Роб доставил пленки в Нью-Йорк, и их отправили самолетом обратно в Лос-Анджелес в мастеринговую студию, чтобы в последний момент вставить вещь в альбом.