– То гораздо, – усмехнулся Иван. Улыбка его была лукавой, выжидательной.

– Нет… – вдруг еле слышно сказал Петр, глянул на братьев повинно и потверже, но по-прежнему тихо прибавил: – Не едины!

– Молчать тебе годно, братец, коли чтишь завет отца, – сурово и спокойно пресек его Андрей.

– Нет, пусть говорит, – властно вмешался Иван. – Нешто отец ваш заповедал вам таить предо мной свои души?!

– Рещи, отрок, – сказал ободряюще Варлаам. – Правда в твоих устах – покуда единое твое достоинство. Так яви его с честью пред государем своим.

– Батюшка наш заповедал нам на смертном одре… садиться на коней и ехать к тебе, государь… Службы у тебя просить… и самим свою удачу поискать, – искренне и тревожно заговорил Петр. Дмитрий и Андрей осуждающе отвернулись от него, давая понять и ему, и царю, что заранее отмежевываются от всего, что скажет он.

Осуждение старших братьев было страшней гнева царя, но и оно не остановило Петра.

– Братьям моим, государь, воля батюшкина по сердцу пришлась… ибо сердца их честолюбивы и горды и служба им будет впрок. Мое же сердце покойно, государь… Его не прельщают чины и почести. Я повинился воле батюшкиной, но сердце мое, государь, противно воле той… Сердце мое уж давно избрало иной путь, и кличет оно меня, государь, на тот путь неотступно.

– Сердце человека обдумывает свой путь, но Господь управляет шествием его, – сказал ласково Левкий, но слова его были как заклятье на все, что высказал и чего не высказал Петр.

Петр перевел свой взгляд на Левкия – острые глаза архимандрита, как жала, впились в него…

– Истинно, святой отец, – сказал он твердым голосом. – Учителя мои також наставляли меня Святым Писанием! И многажды-много сказано было мне: избери сердцем и умом путь свой и тори его в меру сил своих, и блюди, чтоб чист был твой путь.

– Все пути человека чисты в его глазах, но Господь взвешивает души, – с прежней коварной ласковостью сказал Левкий и посмотрел на Ивана, как будто искал у него поддержки и согласия с собой.

Иван недовольно насупился: не любил он таких взглядов Левкия… Было в них что-то унижающее его, какая-то тонкая попечительность Левкиева ума, которая очень часто была совсем некстати и очень злила Ивана.

– Молчи, поп!.. – сказал раздраженно Иван. – Не лезь в мои разговоры.

Левкий покорно, но скорей лукаво склонил голову. Он словно играл с Иваном в какую-то одним им ведомую игру.

– Каков же тот путь, что избрало твое сердце? – обратился к Петру Иван.

Руки его властно легли на подлокотники трона, голос приглушился, будто в груди сперло дыхание. Завистливая, жгучая ревность забушевала в нем – ревность к этому своенравному юнцу, дерзнувшему отстаивать свою волю, точно так же, как когда-то в его годы дерзнул на это и он сам. Но у него был трон, он был великим князем, великим от рождения, кровью отцов своих вознесенный надо всеми, у него была власть, пусть не такая крепкая, как хотелось, но все-таки власть, он мог повелевать и повелевал, и ему повиновались, и это воодушевляло его. А что было у этого юнца, кроме его дерзкой, своенравной души? Кем был он? Что он мог? Что могла его душа, его воля? Что воодушевляло его, и могло ли что-либо воодушевлять? Какие силы руководили им и заставляли поступать так, как, казалось Ивану, мог поступать только он один. Никогда он не допускал мысли, что среди всех людей, которых он знал и видел вокруг себя, есть хоть один человек, способный совершить нечто подобное тому, что совершил он сам.

И вот перед ним стоял юнец, в котором он узнавал себя, узнавал свое тайное и святое, двигавшее им и возносившее его на ту высоту, с которой он презрительно поглядывал на копошащееся у его ног людское стадо. Он выбирал из этого стада наиболее прилежных и угодливых, он не отказывал им в разуме и даже ценил его, не более, правда, чем угодливость и песью преданность, он пользовался их разумом, как пользовался кафтаном и сапогами, он любил их за эту преданность и готов был жаловать и возвышать, готов был оказывать им самые высокие почести, признавая за ними немало таких достоинств, в которых отказывал даже себе, но никогда не допускал мысли, что в душе у кого-то из них может жить такая же страсть, и сила, и целеустремленность, такая же непреклонность и вера в себя, какие жили в нем.

Первым поколебал его еретик Фома. В пыточном подвале полоцкой градницы, где судьба в образе Левкия свела его с Фомой, он впервые увидел, как велика может быть сила духа и у тех, которым он отказывал во всякой истинности, у тех – простых смертных, не осененных высокой и святой волей, не избранных ею, не ведомых великим провидением, а уповающих лишь на свою душу и в ней черпающих свою духовную силу, свою веру и истовость.

Но Фома был враг, вероотступник, еретик, и самым сильным чувством, которое он вызвал в Иване, была ненависть. Ненависть заглушила в нем все остальное, она успокоила его, оправдала и подняла над Фомой. Теперь же Иван был обезоружен: не враг стоял перед ним и не от чего было возникнуть в его душе злобе и ненависти, которые стали бы такими же справедливыми судьями для этого юнца, какими были они для Фомы. Не за что было Ивану ненавидеть этого юнца, и тем сильней зашлась его душа от ревности…

– Мы благословим тебя!.. – сказал напыщенно Иван, и сразу стало ясно, что он кривит душой. – Благословим, ежели ты нуждаешься в нашем благословении и ежели… к добру подвигает тебя сердце твое!

– Господи!.. Ежли бы я удостоился твоего благословения, государь, – прошептал Петр, невольно выдавая свое сомнение в этом. На Ивана он не решился взглянуть и не видел, как изменилось царево лицо – оно словно обернулось своей другой, дотоль невидимой стороной, страшно обнажив свою двуликость.

Петр посмотрел на братьев… Их гневная отчужденность словно придала ему силы, он решительно заговорил:

– Все мне любопытно, государь… И пошто вода на огне кипит и жжется, будто огонь, а пламенем не пылает?.. А плеснешь ее, сколько угодно разогретую, на огонь, и все едино загасит она его. А вот еще, государь, слышал я: в иноземных странах люди водятся презело хитрые и камень чудный сотворяют… Счастье людям приносит тот камень! А вот еще, – заторопился Петр, – люди те медь в золото обращают дымом таинственным и чистотел-травою. Слышал я про то от купцов иноземных… То мне страсть как любопытно, государь! Нешто и вправду золото можно чистотел-травою и дымом сотворять?

– Нешто не ведаешь, отрок, – сказал строго Варлаам, – что дым есть облачение сатаны?! И золото, что из дыма, – бесовское!

– Ведаю, святой отец, – доверчиво сказал Петр, – однако же любопытно!

– Не гораздо твое умышление! – тыкнул в него пальцем Варлаам – так, словно направлял на него какие-то тайные, злые силы.

– Богатым тщишься стать? – спросил Иван.

– Тщусь, государь!.. Токмо не златом, а разумом! Науки разные хочу постичь, книги ученые перечесть… Отец дьякон от Николы Гостунского, друкарь[206] твой, государь, сказывал, что в иноземных странах печатных книг больше, нежели рукописных, и в книгах тех, сказывал, премудрости многие заключены… не токмо святого божественного разума, но також и разума человеческого.