Мне вспомнилось, как Чу и я впервые посетили Париж в июне 1948 года. Это был неухоженный город, переживший оккупацию, который очень плохо выглядел по сравнению с местами пострадавшим от бомбардировок, но чистым и опрятным Лондоном – городом, в котором жили уверенные в себе люди, гордившиеся своей борьбой с нацистами и спасением человечества от тирании. Я также помнил хаос в Париже в мае 1958 года, непосредственно перед тем, как Шарль де Голль снова стал президентом и сформировал Пятую республику. Вместе со своим министром культуры Мальро они чистили Париж, смывали сажу со стен зданий, налаживали уличное освещение. Они давали людям надежду. А в это время Лондон становился все грязнее, по мере того как экономика Великобритании переживала кризис за кризисом. Я подумал, что, видимо, были свои преимущества в революционном изменении ситуации по сравнению с британским медленным, постепенным конституционным развитием. Англичане проводили бесконечные заседания по поводу строительства новых аэропортов вокруг Лондона, включая Станстед и Гатвик, и не могли прийти к какому-либо решению. Планирующие органы постоянно сталкивались с интересами местных жителей, стремившихся сохранить собственные удобства ценой прогресса всей нации. Даже сейчас, после эпохи Тэтчер, Хитроу все еще стоит как древний монумент, символизирующий недостаток смелости и решительности.

Из всех французских лидеров, с которыми мне приходилось встречаться, наиболее проницательным в оценке политических тенденций и характера различных общественных систем был президент Миттеран. Мы говорили с ним об угрозе, возникшей в результате агрессии Советского Союза в Афганистане. Он признал, что Советы добились успеха во Вьетнаме и на Ближнем Востоке, особенно в Сирии, но их влияние в других частях мира ослабевало. Они раздали много оружия, но приобрели мало друзей. Он был уверен, что объединенный Запад может восстановить равновесие сил.

В течение первых двух лет президентства, вместе с премьер-министром Пьером Моруа, Миттеран проводил традиционную социалистическую политику. Он снизил процентные ставки по кредитам, увеличил кредитную эмиссию, чтобы уменьшить безработицу, национализировал несколько отраслей промышленности и банки. Французская экономика страдала от этого. И все-таки, несмотря на то что ему было за семьдесят, идеология Миттерана была гибкой.

Он сменил премьер-министра и стал проводить более разумную политику, уменьшив эмиссию, обуздав инфляцию и восстановив устойчивый, хотя и не слишком быстрый, экономический рост. Одним из достижений 14 лет его президентства было то, что он перевоспитал французских социалистов и сделал их правительственной партией.

Более серьезная дискуссия, продолжавшаяся более часа, состоялась между нами в сентябре 1986 года, когда его «конкорд» сделал остановку для дозаправки в аэропорту Чанги. Согласно дипломатическому протоколу я не был обязан встречать его, но мне хотелось увидеть этого серьезного, перспективно мыслящего человека. Проявив большую проницательность, Миттеран сказал, что советская империя была в таком состоянии, что одного простого несчастного случая было бы достаточно, чтобы отколоть Центральную Европу от Советского Союза. Он считал, что советский контроль над регионом основывался на равновесии сил, которое было в пользу Советов. Однако история показала, что этот баланс не являлся неизменным. В сфере идеологии власть Советского Союза начинала ослабевать. Третье поколение коммунистов считало, что оно могло извлечь пользу из западного опыта, и это ослабляло советскую систему.

Он искренне согласился со мной в том, что Европа имела бы куда больше веса на международной арене, если бы она смогла выступать единым фронтом. Это была его заветная мечта: Европа с 320 миллионами жителей и большими технологическими возможностями. Он верил, что английские и французские языки могли стать языками межгосударственного общения в Европе, причем французский мог бы играть такую же роль, как и английский. Миттеран полагал, что объединение должно быть постепенным. Если бы вопрос стоял о выживании, то Европа, несомненно, полностью объединилась бы. С другой стороны, Европа всегда сопротивлялась тому, чтобы оказаться проглоченной американской цивилизацией. Он считал, что Европа будет бороться за сохранение своей европейской идентичности, ибо американизация с ее ресторанами фастфуда и поп-музыкой подрывала самые основы европейского образа жизни.

Он спросил меня о ситуации в Кампучии. По его мнению, процесс был на точке замерзания. Я не согласился с его мнением, потому что тогда у нас появились причины для оптимизма. Прогресс коммунизма в регионе достиг своего пика, когда Северный Вьетнам захватил Сайгон. С тех пор пустота коммунистических идеалов, агрессия Вьетнама в Кампучии и бедность, царившая во Вьетнаме, разрушили тот идеалистический образ, который коммунизм имел до того. Миттеран удивился, узнав, что уровень жизни во Вьетнаме был настолько низким, что люди были счастливы, получая продовольственные посылки от родственников из Америки и Франции.

Я сказал, что вьетнамцы совершили стратегическую ошибку, вступив в конфликт с Китаем. Продолжая оккупацию Кампучии, Вьетнам упускал возможности для экономического роста, в то время как другие страны АСЕАН вырывались вперед. Вьетнам уже отставал от стран АСЕАН на одно поколение, а к тому времени, когда вьетнамцы решат, как избавиться от кампучийского бремени, они будут отставать уже на два поколения.

Я снова встретился с Миттераном во время официального визита в мае 1990 года. Он вышел на ступеньки Елисейского дворца, чтобы поприветствовать меня, – это было знаком уважения, как отметил наш посол. Миттеран снова выразил свое удивление по поводу неудач вьетнамцев, которых он считал «мужественными, находчивыми и образно мыслящими людьми». Я добавил, что вьетнамцы знали, что они способные люди, и видели, что тайцы, которые были менее трудолюбивы и хуже организованы, добились больших успехов, и, следовательно, причина неудач заключалась в их системе. Чтобы сменить систему, они нуждались в смене поколений людей, стоявших у власти. Он спросил меня, возможно ли было возникновение во Вьетнаме народного движения, которое могло бы привести к свержению существовавшей системы, как это случилось в странах Восточной Европы. Я так не считал, потому что во Вьетнаме существовала многовековая традиция власти императоров и сильных лидеров.

Миттеран вновь вернулся к краху советской империи и с удивительной прозорливостью предсказал возрождение «всякого рода националистических сил, которые долго подавлялись».

Весьма способным премьер-министром Франции был Эдуар Балладюр, возглавлявший правительство сторонников Шарля де Голля, которое сосуществовало с президентом-социалистом Миттераном. Мы встречались несколько раз до того. Его дипломатический советник был послом в Сингапуре и моим личным другом, так что я знал, что Балладюр был очень способным человеком. Поэтому я удивился, когда познакомился с его несколько странными взглядами на торговлю. Находясь в своем кабинете, в присутствии стенографистов, он разъяснил мне свою теорию, состоявшую в том, что либерализация и переход к свободной торговле могли существовать только между странами со схожей социально-экономической структурой, в противном случае различия между ними могли привести к искажениям и несправедливой конкуренции. Он привел в пример французскую текстильную промышленность, которая в течение 10–15 лет должна была прекратить свое существование из-за конкуренции с Китаем, Тайванем и Южной Кореей. Я не согласился с ним и доказывал, что протекционистская защита промышленности любой страны стала уже невозможной, она могла очень дорого обойтись государству. Компании стали глобальными, это было необратимым результатом развития технологии, особенно в области транспорта и связи. Фирмы получали сырье из одних стран, использовали трудовые ресурсы в других, строили заводы в третьих и продавали свою продукцию в четвертых.