Но похоже, Биджурам не имел ни малейшего желания драться: когда негодяй, отдышавшись и с трудом поднявшись на четвереньки, увидел Аша с ножом в руке, он отшатнулся с пронзительным воплем, снова повалился ничком в пыль и принялся бессвязно молить о пощаде.

Зрелище было отвратительное. Аш всегда знал о низости и порочности Биджурама, но прежде ему не приходило в голову, что мучитель и садист из его детства может быть трусом в душе. Было так странно обнаружить, что наслаждение, какое Биччху испытывал, причиняя боль другим, по своей силе не уступало страху перед собственной болью и что он может совершенно потерять присутствие духа перед угрозой справедливого возмездия.

Аш насмехался, издевался, презрительно пихал носком башмака распростертого ниц мужчину и произносил разные оскорбительные слова, какие приходили на ум. Но все без толку. Биджурам отказывался вставать, интуитивно понимая: как только он поднимется на ноги, сахиб набросится на него. А сахиб не просто сжимает в руке нож – силою неких ужасных чар он к тому же является Ашоком, восставшим из мертвых. Что значат рядом с этим несколько оскорбительных высказываний? Сочетание суеверного ужаса и страха смерти заставляло Биджурама лежать ничком и оставаться глухим ко всем оскорблениям. В конце концов Аш с отвращением отвернулся и грубо приказал ему встать и проваливать обратно в лагерь.

– А завтра, – сказал Аш, – ты и твои друзья под каким-нибудь предлогом покинете нас. Мне плевать, какой предлог вы придумаете или куда направитесь – при условии, что не в Бхитхор и не обратно в Каридкот. Если я когда-нибудь узнаю, что тебя видели в одном из этих княжеств, то сразу же отправлюсь к властям и расскажу все, что мне известно, и тебя повесят или сошлют на каторгу. Если власти не сделают этого, я сам расправлюсь с тобой, убью своими руками. Клянусь! А теперь проваливай, да побыстрее, пока я не передумал и не свернул тебе жирную шею прямо здесь и сейчас, ты, лживый, трусливый вор и убийца! Вставай и беги, свиное отродье! Живо, живо!

Аш возвысил до крика голос, дрожащий от ярости. Эта ярость была обращена не только на распростертое на земле трясущееся существо, которое он собирался убить, но и на себя самого, ибо он понимал, что в данном случае нет места милосердию, но еще не порвал полностью с традициями ненавистных школьных лет и по-прежнему блуждал на грани между Востоком и Западом, неспособный принимать решения в критической ситуации с полной уверенностью в своей правоте.

Биджурам с трудом поднялся на ноги и, не спуская глаз с ножа, зажатого в руке Аша, начал осторожно пятиться шаг за шагом. Очевидно, он не мог поверить, что его отпускают, и не осмеливался повернуться к Ашу спиной из страха, что тот всадит ему нож между лопаток.

Через три шага он споткнулся о брошенную трость и едва не упал, а Аш презрительно сказал:

– Возьми ее, Биччху. С палкой в руке ты станешь смелее.

Биджурам повиновался и нашарил трость левой рукой, по-прежнему не сводя глаз с ножа. Аш оказался прав: когда Биджурам выпрямился, к нему отчасти вернулась уверенность. Он снова заговорил непринужденным подобострастным тоном, называя Аша хузуром, униженно благодаря за милосердие и обещая в точности выполнить приказ. Завтра на рассвете он покинет лагерь, хотя хузур несправедлив к нему: он никогда никому не желал зла. Это ужасная ошибка… недоразумение… и если бы он знал…

Продолжая говорить, Биджурам отступал все дальше, а когда бочком обошел куст травы и оказался на расстоянии десяти шагов от Аша, остановился и сказал, пожимая плечами:

– Но какой толк в словах? Я покорный слуга хузура, и я подчинюсь его приказу и уеду. Прощайте, сахиб…

Он низко поклонился, складывая ладони на традиционный манер.

Жест был таким привычным, что Аш не придал значения тому обстоятельству, что Биджурам по-прежнему держал в руке трость, – и во второй раз за ночь оказался застигнутым врасплох. Трость эта была с секретом: сработанная оружейником, специализировавшимся в изготовлении смертоносных игрушек для богачей, прежде она принадлежала покойному правителю Каридкота, чья вдова незадолго до смерти подарила ее Биджураму в качестве награды за различные услуги. Но Аш не знал этого и оказался не готов к последовавшим событиям.

Биджурам держал трость в левой руке. Сведя ладони вместе, правой он быстро повернул серебряную рукоять, и, когда он выпрямился, в руке у него был зажат тонкоствольный пистолет.

Треск выстрела расколол безмолвие лунной ночи, ослепительно полыхнула оранжевая вспышка дульного пламени. Расстояние до цели не превышало шести-семи ярдов, однако события последних пятнадцати минут настолько потрясли Биджурама, что руки у него ходили ходуном, и вдобавок в крайнем своем возбуждении он забыл, что пистолет стреляет с уклоном влево, и не сделал поправки на данное обстоятельство. В результате пуля, выпущенная с расчетом поразить Аша в сердце, всего лишь опалила рукав рубахи и сорвала лоскут кожи с плеча, просвистев мимо без особого вреда.

– Ах ты, сволочь! – яростно проговорил Аш по-английски и метнул нож.

Ярость не способствует меткости, и Аш прицелился не лучше Биджурама. Острие ножа попало не в горло, а в ключицу, которую защищал столь толстый слой жира, что лезвие застряло в нем, так и не достигнув кости. Но когда нож упал на землю и из раны потекла тонкая струйка крови, Биджурам выронил пистолет и принялся пронзительно визжать, охваченный всепоглощающим ужасом.

В визге этом слышалось что-то нечеловеческое, а зрелище взрослого мужчины, обезумевшего от страха при виде собственной крови, сочащейся из пореза, который едва ли испугал бы малого ребенка, вызывало такое омерзение, что гнев Аша сменился презрением. Вместо того чтобы наброситься на Биджурама, повалить на землю и избить до полусмерти его же собственной тростью, Аш остался стоять на месте и начал смеяться – не над абсурдностью зрелища, а потому, что у него не укладывалось в голове, как этот жалкий трус когда-либо мог устрашать кого-либо. Глядя на него, никак не верилось, что столь ничтожное, малодушное существо могло убить Хиралала, и смех Аша сейчас звучал в известном смысле не менее гадко, чем этот истерический бабий визг.

Кровь прочертила тонкую темную линию на бледной груди Биджурама, и он прекратил вопить и наклонил голову в смехотворной попытке вылизать рану. Но порез находился слишком высоко, и дотянуться до него губами было невозможно. Поняв это, Биджурам снова завизжал и в слепом ужасе принялся бегать взад-вперед, точно цыпленок с отрубленной головой, натыкаясь на пучки травы и разбросанные камни. В конце концов он споткнулся, снова рухнул на землю и забился в корчах.

– Я умираю! – прорыдал Биджурам. – Я умираю…

– Ты заслуживаешь смерти, – сказал Аш, нисколько не тронутый. – Но боюсь, эта царапина никак не скажется на твоем здоровье, разве что помешает свободно шевелить рукой пару дней, а поскольку мне по-прежнему противна мысль о хладнокровном убийстве презренного труса вроде тебя, можешь прекратить ломать комедию, встать и проваливать в лагерь. Час уже поздний. Вставай, Биччху-джи. Никто тебя не тронет.

Он снова рассмеялся, но Биджурам либо не верил ему, либо окончательно сломался после второй неудачной попытки, а потому продолжал корчиться и рыдать.