В общей неразберихе никто не взялся бы с уверенностью утверждать, кому подчиняется танковая бригада – мятежникам или правительству. И Геббельс, и Ремер считали маловероятной возможность причастности Гудериана к заговору[270]. Я был хорошо знаком с командиром бригады полковником Болбринкером и попытался связаться с ним по телефону. Ответ полковника оказался утешительным: танки пришли подавить мятеж.

Тем временем в саду особняка Геббельса собралось около полторы сотни солдат, в основном пожилых, берлинского караульного батальона. Прежде чем обратиться к ним с речью, министр заметил: «Если мне удастся переубедить их, мы победили. Смотрите, как я это сделаю!» Тем временем наступила ночь, только свет из открытой двери особняка падал в сад. Солдаты слушали Геббельса с величайшим вниманием, хотя в общем-то речь его была обычным набором пустых, напыщенных фраз. Однако министр производил впечатление необычайно уверенного человека, победителя. Я видел, как потрясены словами Геббельса собравшиеся вокруг него люди. Он не приказывал и не угрожал, он призывал сохранить верность родине и фюреру.

Около одиннадцати часов вечера в комнату, отведенную мне Геббельсом, вошел полковник Болбринкер. Как он сказал, заговорщики уже арестованы на Бендлерштрассе, и Фромм собирается без отлагательств предать их военному суду. Я сразу же понял, что подобный поступок навлечет серьезные подозрения на самого Фромма. Более того, я считал, что только Гитлер должен решать, как поступить с заговорщиками. В начале первого ночи я – вместе с Болбринкером и Ремером – поспешно выехал на Бендлерштрассе, надеясь предотвратить казни. На фоне затемненного Берлина освещенный прожекторами штаб на Бендлерштрассе казался таким же нереальным, как декорации в киностудии. Длинные, острые тени еще больше усиливали жуткое впечатление.

На Тиргартенштрассе перед поворотом на Бендлерштрассе офицер СС приказал мне остановиться у обочины. Я с трудом узнал в стоявших под деревьями в окружении многочисленных подчиненных шефа гестапо Кальтенбруннера и Скорцени – человека, освободившего Муссолини. Их едва вырисовывавшиеся во мраке темные фигуры казались призраками. Когда мы поздоровались, ни один не ответил четким военным приветствием, не щелкнул каблуками. Было очень тихо. Если кто и переговаривался, то приглушенно, словно на похоронах. Я объяснил Кальтенбруннеру, что хочу удержать Фромма от расправы над заговорщиками. Я полагал, что Кальтенбруннер и Скорцени начнут осыпать проклятиями армию, свою вечную соперницу, или торжествовать по поводу ее морального поражения, но оба весьма безразлично ответили, что все происходящее – дело армейских: «Мы не хотим и не будем вмешиваться. Да и трибунал, скорее всего, уже состоялся».

Кальтенбруннер сообщил мне, что ни одно подразделение СС не будет использоваться при подавлении мятежа и исполнении приговоров судов. Он даже запретил своим людям входить в здание штаба, поскольку любое вмешательство СС, несомненно, вызвало бы новые трения с армией и усилило бы и без того существующее напряжение в их отношениях. Однако этим благим тактическим соображениям не суждена была долгая жизнь. Не прошло и нескольких часов, как различные структуры СС развернули охоту на армейских офицеров, заподозренных в причастности к заговору.

Едва Кальтенбруннер умолк, как на фоне освещенного фасада штаба возникла темная массивная фигура. Тяжелой походкой, в полном одиночестве к нам приближался облаченный в парадный мундир генерал Фромм. Я попрощался с Кальтенбруннером и его спутниками и выступил из тени деревьев навстречу Фромму. «С путчем покончено, – начал Фромм. Внешнее спокойствие явно давалось ему с огромным трудом. – Я только что отдал необходимые распоряжения всем окружным штабам. На некоторое время я был отстранен от командования армией резерва. Меня вывели из кабинета и заперли. И кто это сделал! Мой начальник штаба! Мои ближайшие помощники!» Пытаясь оправдать казнь штабных офицеров, Фромм говорил все громче, и в его тоне можно было различить не только возмущение, но и тревогу: «Как их командир я счел своим долгом немедленно предать всех заговорщиков военному суду. – И уже страдальческим шепотом Фромм закончил: – Генерала Ольбрихта и моего начальника штаба полковника Штауффенберга больше нет в живых».

Фромм хотел первым делом позвонить Гитлеру. Я тщетно просил его сначала поехать в мое министерство. Он настаивал на встрече с Геббельсом, хотя не хуже меня знал, что министр пропаганды его терпеть не может и не доверяет ему.

В резиденцию Геббельса уже привезли арестованного генерала Хаазе, военного коменданта Берлина. В моем присутствии Фромм кратко изложил недавние события и попросил Геббельса соединить его с Гитлером. Однако Геббельс приказал Фромму выйти из кабинета и только после этого позвонил Гитлеру. Я не был свидетелем их почти двадцатиминутного разговора, поскольку меня тоже попросили удалиться. Закончив разговор, Геббельс вызвал часового и поставил его у дверей помещения, где находился Фромм.

Только ночью в особняке Геббельса появился Гиммлер, которого до тех пор никто не мог найти, и, не дожидаясь расспросов, стал подробно объяснять причины своего отсутствия[271]. В связи с этим он говорил, что существует проверенное правило борьбы с восстаниями: необходимо держаться подальше от центра событий и хладнокровно проводить необходимые контрмеры.

Геббельс как будто удовлетворился этим объяснением. Он пребывал в прекрасном расположении духа и подробно рассказал Гиммлеру о происшедшем, не преминув подчеркнуть, что единолично справился с мятежом. «Какие идиоты! Какое ребячество! Я бы на их месте действовал иначе. Почему они не захватили радиостанцию и не обратились к нации со своими лживыми призывами? Подумать только, они поставили часовых у моей двери, но не помешали мне связаться с фюрером и мобилизовать все ресурсы! Они даже не отключили мой телефон! Быть в выигрышном положении и так напортачить! Жалкие дилетанты!.. Они слишком полагались на традиционное повиновение и считали само собой разумеющимся, что офицеры и солдаты будут беспрекословно выполнять их приказы. Это и обрекло их на поражение. Они забыли, что за последние годы национал– социалистическое государство научило немцев разбираться в политике. В наши дни просто невозможно заставить людей автоматически исполнять приказы кучки генералов. – Геббельс вдруг резко оборвал самовосхваления и обратился ко мне: – Дорогой герр Шпеер, я должен кое-что обсудить с рейхсфюрером наедине. Доброй ночи».

На следующий день, 21 июля, всех влиятельных министров пригласили в Ставку для поздравлений фюрера. К моему приглашению прилагалась просьба привезти двух моих главных помощников Дорша и Заура – необычная просьба, особенно если учесть, что все остальные министры прибыли без заместителей. На церемонии Гитлер приветствовал моих подчиненных с демонстративной сердечностью, а меня удостоил лишь небрежным рукопожатием. Свита Гитлера также вела себя с необъяснимой сдержанностью. Как только я вошел, разговор прервался, присутствующие либо отвернулись, либо покинули помещение, а Шауб, адъютант Гитлера, многозначительно сказал мне: «Теперь-то мы знаем, кто стоял за покушением на фюрера» – и так поспешно удалился, что я не успел ни о чем расспросить. Заура и Дорша пригласили на вечернее чаепитие в узком кругу. Я же подобного приглашения не получил. Все было очень странно, и я встревожился.