Призыв лютеран к покаянию мало чем отличался по тону от святительских посланий к пастве, рассылавшихся католическими епископами в Рейнской области. Как католики, так и лютеране возлагали вину за страдания, выпавшие им из-за войны в воздухе, не столько на противника, сколько на безбожный материализм и высокомерное обмирщение. Обе конфессии призывали германский народ вернуться к Богу[809]. Подобный посыл не очень подходил для сообществ переживших бомбежки. Если гибель на поле боя находила людей где-то далеко-далеко, а в письмах многое опускалось и последние минуты жизни бойцов на фронте принимали пиитический образ солдата, умирающего на коленях у товарища, то реальность смерти под бомбами не вытеснялась с легкостью из сознания и не поддавалась сакрализации. Слишком многие видели валявшиеся на улицах конечности или ходили опознавать полуголые, обгорелые и изувеченные трупы в моргах. Знакомый язык или набор ритуальных действий не подходили для выражения всего пережитого населением северо-западных городов Германии. Мало кого утешал блеклый посыл религиозного покаяния. Он не давал выхода гневу и ярости, как не сулил и защиты. Посещаемость протестантских приходов в Гамбурге снова резко понизилась. После трех массированных налетов на Кёльн в конце июня и в начале июля 1943 г. архиепископ Фрингс созвал католический клир на особое совещание. По словам осведомителя гестапо: «Общее мнение духовенства сходится на том, что бомбежки не сопровождаются новым приливом религиозности. Перед угрозой самому существованию люди становятся похожи на животных, обращаются к основным инстинктам». Теологи и религиозные вожди всех христианских деноминаций питали надежды на «духовное возрождение» нации, точь-в-точь как во время Первой мировой, но со страхом убеждались, что становятся свидетелями триумфа «материализма»[810].

В то время как партия и церковь продолжали проводить публичные ритуалы поминовения усопших, ни та ни другая не наблюдала признаков роста своего морального авторитета. Осенью 1943 г. прихожане-католики зачастую выходили из церквей и соборов посередине проповеди, а граждане на улицах едва сдерживали раздражение при виде одетых в форму партийных функционеров. В то время как в целом никто не оспаривал обоснованности ведения Германией войны, изменения происходили под влиянием момента – по мере того, как страну раз за разом охватывали волны политических надежд и страха. Ни церкви, ни нацистская партия не предоставляли вразумительной интерпретации массовой гибели людей. Последствием кризисов 1943 г. стал поиск подобных смыслов на персональном уровне[811].

В ночь с 22 на 23 ноября 1943 г. запылал правительственный квартал немецкой столицы. В отличие от предыдущей волны массированных налетов на исходе августа и в начале сентября, атака носила особенно сосредоточенный характер, и большая часть нагрузки в 1132 тонны фугасных и 1331 тонну зажигательных бомб просыпалась на центральные районы Берлина. Холодный колючий ветер грозил превратить пожары в огненную преисподнюю. Когда прозвучал отбой тревоги, по словам одной молодой женщины, жившей южнее Тиргартена, вблизи от главного ареала бомбежки, «небо с трех сторон сделалось кроваво-красным». Предупрежденные о значительной опасности возникновения в ближайшие часы особенно сильной огненной бури, они с отцом вернулись в жилище и наполнили все емкости водой. Когда дым начал становиться гуще, а воздух горячее, ее отец – хладнокровный пожилой русский эмигрант – забрался на крышу и наблюдал за пожарами. Его дочь в конце концов легла и заснула под завывания ветра, «чей рев снаружи напоминал звук мчащегося через туннель поезда». Вскоре английские самолеты вернулись и сбросили листовки с повтором угрозы «гамбургизировать» Берлин[812].

Очень сильно пострадал Веддинг – рабочий район, расположенный к северу от центрального парка Берлина. Профессионально-техническое училище послужило убежищем и пунктом раздачи пищи для безмолвных и почти безучастных ко всему вокруг жертв – «потока страдальцев», как называли их учителя. Одна из сестер Красного Креста привела в помещение молодую женщину, прижимавшую к себе маленького ребенка, на ее лице словно бы застыла ничего не выражавшая маска. «Моя сестра, где моя сестра?» – только и спрашивала она. Напуганных лошадей из загона привели на территорию училища, где животных успокаивали дежурившие во время авианалета девушки. Четыре коровы спокойно стояли в сторонке и жевали траву. Поток бездомных продолжал прибывать, и здание заполнилось от подвала до четвертого этажа. Одна доставленная в бессознательном состоянии женщина блуждала вокруг в поисках ребенка. Прибыла бригада по расчистке, мертвецки бледные и вымотанные люди. Грузовики привозили хлеб, сливочное масло и сосиски в актовый зал училища, где женщины из числа добровольцев готовили провизию для раздачи. Мужчины таскали пожитки в гимнастический зал[813].

Фотожурналист Лизелотта Пурпер оказалась среди пострадавших от бомбленных: «Самая страшная ночь! Мы потеряли все, кроме самой жизни, – написала она мужу на фронт под Ленинградом на следующий день с мольбой. – Если можешь приехать, приезжай – ты мне нужен до крайности». Лизелотте повезло – налет застал ее на Анхальтском вокзале, когда она забирала чемодан с ценными вещами из камеры хранения. По словам молодой женщины, снова путеводная звезда заступилась за нее. Вместе со всеми она очутилась в четырехэтажном бомбоубежище под вокзалом, где и пересидела бомбежку. С окончанием налета, когда здания вокруг полыхали, а железнодорожное движение остановилось, ей пришлось попросту вернуть чемодан в камеру хранения и пробираться по частично перекрытым улицам в Шёнеберг. Закрыв лица носовыми платками, они с подружкой шли по разбитому стеклу, спотыкаясь на темных мостовых, прячась от разносимых ветром волн дыма, песка и обращенных в пыль цемента и штукатурки за замершими на месте трамваями, машинами «скорой помощи» и рекламными тумбами. Около Ноллендорфплац обе женщины осознали, что больше не в состоянии выносить стихию, и спрятались в подъезде дома, где отдохнули на перевернутых вверх дном ведрах в холле, а потом неожиданно получили приглашение на чашку чая от знакомых, которые, как оказалось, жили там. На рассвете ветер стих, и они продолжили путь в направлении квартиры родителей Лизелотты на Мартин-Лютерштрассе[814].