Затем тысячи людей собрались на кладбище Ольсдорф для официального возложения венков. Там по замыслу городского архитектора Константи Гучова для 34 000 жертв вырыли огромную могилу в форме распятия – размером 280 метров с севера на юг и 240 метров с востока на запад. Копали ее тогда с великой поспешностью, стремясь избежать риска эпидемии в условиях летней жары, и мертвецов свозили грузовиками. Рабочим выдавали сигареты и алкоголь, чтобы отбить «очень скверный привкус во рту» из-за запаха разлагающихся трупов. «Нам очень повезло с ромом», – докладывал местный управленец. В Гамбурге, как и в других городах, похоронные бригады состояли преимущественно из военнопленных и заключенных концентрационных лагерей. Когда погребение закончилось, вдоль захоронения поместили широкие дубовые доски с вырезанными на них названиями уничтоженных кварталов города: Хаммерброк, Ротенсбургсорт, Хамм, Бармбек. Подобная эстетика требовала убрать многие частные надгробия и памятники, которые успели поставить уцелевшие погибшим родственникам, с именами и фотографиями ушедших.

В коллективном акте поминовения важнейшим элементом выступало, по всей вероятности, время. Геринг держал свою «фермопильскую» речь, когда остатки 6-й армии еще сдавались под Сталинградом, поэтому поверг в глубокий шок публику, оказавшуюся неготовой к военной катастрофе и потере целой армии. Тогда как Геринг и Геббельс спешили поскорее провести ритуалы вокруг Сталинграда с целью использовать момент для создания коллективно пережитого акта героизма, размах кризиса после бомбежек Гамбурга неизбежно вызвал отсрочку на месяцы и дал время, позволявшее оправиться от первых ужасов и потрясений. Это подготовило скорбящих к принятию совместной траурной церемонии, устроенной в Гамбурге для всего населения. Обещая отстроить город, говоря о способности к восстановлению и возрождению, местные нацистские вожди начисто отказались от дутой помпы и ареола мученичества, которым власти ранее окружили катастрофу под Сталинградом. Массовое паломничество на кладбище Ольсдорф повторилось 25 июля 1944 г., в первую годовщину налетов, а потом и в другие годы. Успех ритуала очевиден в том, что его нацистское происхождение постепенно забылось[804].

Во всем прочем мемориал Гамбурга представлял собой необычное явление. Братские могилы совсем не пользовались популярностью в Германии: точно могилы для нищих, они казались чем-то позорным, а их анонимность – отсутствие индивидуального надгробия – лишала родственников умершего возможности прийти и почтить его память. В Берлине и прочих городах благодаря давлению семей и чуткости официальных органов погибших в ходе бомбежек продолжали хоронить отдельно. Тела выкладывались «подобающим» образом в огромных помещениях для опознания, после чего семьям позволялось забрать останки для погребения с привлечением частных похоронных служб; право на гроб сохранил и чрезвычайный указ от июля 1943 г. В общих безымянных могилах хоронили только находившихся на дне расовой иерархии: так, 122 «восточных рабочих» нашли последнее пристанище на одном из участков кладбища Вильмерсдорф в Берлине коллективно. Проигнорировав все подобные предрассудки, организаторы мемориала в гамбургском Ольсдорфе бросили эстетический вызов традиции[805].

В Гамбурге в Поминальное воскресенье 1943 г. партия сумела существенно «подвинуть» церковь. Но, хотя функционеры настаивали на прерогативах лично извещать семьи о гибели солдат на фронте, за утешением скорбящие продолжали обращаться к священникам. Через месяц после получения уведомления о гибели мужа Гертруда Л. заказала панихиду в церкви, где восемь лет назад сочеталась с ним браком, причем службу проводил один и тот же пастор. Он поставил вопрос ребром: «Приходится задаваться вопросом: а есть ли Господь Бог, если он позволяет забрать любящего мужа у такой молодой женщины и отца у четырех детей?» Если у какой-нибудь иной вдовы и возникли бы сомнения, Гертруду «утешил» данный священником ответ. «Бог, – уверял тот скорбящую вдову и прочих прихожан, – дает нам ношу по силам – ту, которую мы способны нести». Стоял май, и церковь украшали лавровые венки. Уходя, конгрегация прошествовала мимо каски, водруженной на пирамиду из винтовок, символизировавших павшего солдата и его отсутствовавших товарищей[806].

Пасторы и священники обращались к репертуару из наставлений и молитв, проверенных войнами за объединение нации и Первой мировой, часто черпая вдохновения из Евангелия от Матфея 5:4: «Блаженны плачущие, ибо они утешатся». Одна церемония завершалась солдатской молитвой, хорошо известной в описываемые времена:

В соревновании за утешение душ скорбящих партия и церковь пользовались заимствованиями друг у друга. В СД отмечали, что на церковных службах обычно покрывают флагом со свастикой пустой гроб перед алтарем со стальной каской и «двумя скрещенными пистолетами или – у офицеров – мечами» поверх крышки. Церковь тоже проповедовала патриотическое сопротивление: от гибели и скорби никуда не деться, ибо «наша нация ведет войну не на жизнь, а на смерть». Как постепенно осознали католические священники Рейнской области, посещаемость на похоронах и поминальных службах превышала даже наиболее важные праздники, в том числе Страстную пятницу. Епископы забеспокоились, что обострившаяся у верующих тяга к церкви в большей степени свидетельствовала о потребности в коллективных акциях поминовения, чем о религиозности католиков[808].

Первые недели после авианалетов на Гамбург стали свидетелями резкого притока прихожан в протестантские церкви. Представители гражданской и военной верхушки в кои-то веки приходили в форме, а рабочие – «давно отрезанный ломоть для религии» – испытывали потребность в беседах с пасторами и нуждались в их помощи. В церкви бомбежки трактовали как испытание, посылаемое Богом. Вот что внушал прихожанам в Фульсбюттеле пастор Генрих Захария-Лангханс: