– И что?

– Я тебе все расскажу, только лучше с глазу на глаз. Давай выйдем?

– Ладно.

– Стюарт, мне надо поговорить с Лином, – заявила она, вручая юноше полотенце. – Освобожусь через двадцать минут.

Я вытер руки, и мы с Ранвей вышли из кухни к поваленному дереву, излюбленному месту для неторопливых бесед. Винсон остался мыть посуду.

– Я неправду сказала, – начала Ранвей.

– О чем?

– Карла ничего особенного не говорила, просила только передать, что вы с ней скоро увидитесь и что она верует, но каждый день – в разных богов, на всякий случай.

– Отлично, – улыбнулся я. – Так о чем тебе хочется со мной побеседовать?

– О Лизе, – со значением сказала она и напряженно посмотрела мне в глаза, опасаясь, что переступила черту дозволенного.

– Потому что твой друг тоже от передоза умер?

– Да, – ответила она и перевела взгляд на Винсона.

– Не терзайся, – сказал я.

Она обернулась ко мне:

– Мы с Лизой всего лишь один раз встречались, но ее смерть меня потрясла. До глубины души.

– И меня тоже. Ты, главное, держись.

– Как я выгляжу?

Она поправилась, щеки покрылись бледным румянцем, бледно-голубые глаза, словно лед, подсвеченный синим, были чисты и ясны. Пальцы больше не дрожали, а спящими котятами свернулись на коленях. На Ранвей была ярко-голубая футболка, мужской жилет и вытертые до белизны джинсы. Ни украшений, ни обуви. Овальное лицо, прямой нос, пухлые губы.

– Ты теперь просто красавица, – сказал я.

Она поморщилась – очевидно, решила, что я с ней заигрываю.

– Нет, я к тебе не подкатываю, – рассмеялся я. – Я уже связан навечно, в этой жизни и во многих следующих.

– Правда? Ты уже кого-то нашел после…

– И до, и после. Да.

– Ты с кем-то связан, как прежде?

– Да, как прежде – но иначе.

– Лучше?

– Да, лучше. И тебе тоже станет лучше.

Она снова посмотрела на Винсона, который неторопливо вытирал посуду.

– Мои родные в Норвегии – ярые католики. Для них мой друг олицетворял зло, поэтому я уехала за ним в Индию. Ну, чтобы независимость свою доказать.

– А что он в Индии делал?

– Мы в ашрам собирались, но как приехали в Бомбей, так больше никуда и не сдвинулись.

– А он здесь прежде бывал?

– Да, несколько раз. Это потом я поняла, что он сюда за наркотой ездил.

– И все равно ты его оплакиваешь, правда?

– Да, хотя я его не любила по-настоящему. Он мне нравился, и я о нем заботилась, как могла.

– А Винсон?

– По-моему, я в него влюблена. Я до сих пор ни в кого не влюблялась. Только я себя сдерживаю, а он надеется на ответное чувство. Просто я пока не могу…

– Ну…

– А как ты с этим справляешься? – умоляюще пролепетала она дрожащими губами. – Как ты понял, что вас связывают незримые узы?

Как я понял? Сейчас, когда гора отделяла меня от возлюбленной, я и сам задавался этим вопросом.

– Стюарт очень отзывчивый, – сказал я. – Он все понимает и даст тебе время. Вам торопиться некуда. Он уже счастлив.

– А может стать еще счастливее, – вздохнула она. – И я тоже. А ты часто вспоминаешь прошлое?

– Конечно.

– Правда?

– Это естественный процесс. Наш рассудок эмоционален. Главное – не превращать жизнь в воспоминания. Ты часто задумываешься о прошлом?

– Ага. Я его представляю как живого. Будто мы снова вместе.

– Знаешь, Идрис вчера сказал, что душу погибшего можно умиротворить, если принести к реке тарелку еды и оставить на съедение мышам и птицам.

– И что?

– Я точно не знаю, но вроде бы души, насытившись, продолжают свой путь.

– Ох, я сейчас на все готова, лишь бы не чувствовать, что он все время рядом.

Разговор об умиротворении я начал, чтобы утешить Ранвей, но она, внезапно осознав мучивший ее страх, задрожала и обхватила себя за плечи.

– Послушай, Ранвей, здесь неподалеку есть река. Давай соберем еды, оставишь тарелку на берегу. Твой друг любил сладкое?

– Да.

– Прекрасно. К ужину много сластей наготовили. Может, твоему другу понравится, и он оставит тебя в покое.

– Спасибо, я попробую.

– Не бойся, все будет хорошо, – сказал я.

– А ты медитируешь?

– Только когда пишу. А почему ты спрашиваешь?

– Может, тоже медитацией заняться? – задумчиво протянула она и поглядела на меня. – А что ты о нем думаешь?

– О Винсоне?

– Ага, о Стюарте. Дома я бы спросила отца или братьев, а тут, кроме тебя, никого нет. Так что ты о нем думаешь?

Винсон расставил посуду на полках и насухо вытер глубокую раковину из нержавейки.

– Он мне нравится, – сказал я. – По-моему, он от тебя без ума. Если ты к нему равнодушна, то так ему и скажи, не тяни. Для него это очень важно.

– А тебе бывает тоскливо? Мне Стюарт кое-что о тебе рассказывал, ну, о твоей жизни. Ты о самоубийстве никогда не думаешь?

– В заключении об этом нельзя думать… Понимаешь, почти всю жизнь я провел в заключении.

– Нет, я серьезно. Бывают же дни, когда просто хочешь, чтобы все это кончилось – раз и навсегда.

– Разумеется, мысли о самоубийстве мне знакомы. Но я привык бороться до последнего.

– Даже когда так плохо, что жить не хочется? – спросила она, глядя на меня.

– В плохом тоже есть хорошее. Чудеса вершатся в те мгновения, когда кровь бурлит в жилах. Я писатель, я верю в силу любви. Самоубийство – не выход.

– Для тебя?

– И для тебя тоже. Ты никогда не задумывалась о том, что не имеешь права лишить себя жизни? Такого права нет ни у кого.

– Это почему? – Ранвей смотрела на меня широко распахнутыми глазами, не догадываясь, какая жестокость скрыта в наивном вопросе.

– Скажи, у безумца есть право убить постороннего?

– Нет.

– Вот видишь. Когда задумываешься о самоубийстве, то превращаешься в безумца. Но в то же время ты сам – посторонний, и тебе грозит опасность от самого себя. Даже если дела плохи, ты не вправе убить того, кем станешь впоследствии. Сама жизнь предупреждает, что это не выход.

– А как же перебороть тоску? – серьезно спросила Ранвей.

Мне захотелось обнять ее и притянуть к себе.