Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Дождь хлещет Якоба по лицу.
— Дэдзима — мое рабочее место.
— Если вы полагаете, что англичане не начнут стрелять, потому что какой‑то зазнавшийся клерк…
— Я так не полагаю, доктор, но… — он замечает, что двадцать или больше ярко — красных мундиров морских пехотинцев залезают на ванты. — Они готовятся отражать атаку… возможно. Чтобы стрелять из мушкетов, им надо подойти где‑то… ярдов на сто двадцать. Слишком рискованно для них: могут сесть на мель во враждебных Британии водах.
— По мне лучше рой мушкетных пуль, чем залп ядер.
«Даруй мне мужества», — молится Якоб.
— Моя жизнь в руках Господа.
— О — о, какую печаль, — вздыхает, устремив взор к небесам, Маринус, — несут эти святые слова.
— Вот и отправляйтесь в магистратуру, чтобы не слышать их.
Маринус облокачивается на поручень.
— Юный Ост все думал, что у вас в рукаве спрятана какая‑то хитрая секретная защита, нечто такое, что может обратить все вспять.
— Моя защита, — Якоб достает Псалтырь из нагрудного кармана, — это моя вера.
Надежно укрыв книгу плащом, Маринус внимательно рассматривает старый толстый том и касается пальцем мушкетной пули, вгрызшейся в кожаный переплет.
— В чье сердце она метила?
— Моего деда, но эта книга в моей семье со времен Кальвина.
Маринус читает титульную страницу.
— Псалтырь? Домбуржец, вы точно двуногий склад чудес! Как же вам удалось протащить на берег эту подборку неравных по качеству переводов с арамейского языка?
— Огава Узаемон в критический момент закрыл на него глаза.
— «Тебе, дарующему спасение царям, — читает Маринус, — и избавляющему Давида, раба Твоего, от лютого меча»[119].
Ветер доносит приказы, которые отдают на «Фебе».
На площади Эдо офицер кричит на солдат: они отвечают ему хором.
В нескольких ярдах за ними развевается и шуршит голландский флаг.
— Эта трехцветная скатерть не умрет, защищая вас, Домбуржец.
«Феб» приближается: стройный, прекрасный, грозный.
— Никто не умирал за флаг: только за то, что этот флаг означает.
— Мне не терпится узнать, за что вы рискуете жизнью. — Маринус убирает руки под его то ли плащ, то ли пальто. — Не потому же, что английский капитан назвал вас «мелким лавочником».
— Как нам всем известно, этот флаг — самый последний голландский флаг на всем свете.
— Как нам всем известно, это так. Но он все равно не умрет за вас.
— Он… — Якоб замечает, что английский капитан следит за ними в подзорную трубу, — уверен, что голландцы — трусы. Начиная с Испании, каждая нация в нашем беспокойном соседстве пыталась покончить с нами. И ни у кого не вышло. Даже само Северное море не смогло выгнать нас из нашего заболоченного угла континента, и знаете — почему?
— Ответ на поверхности, Домбуржец: потому что вам некуда уходить!
— Потому что мы чертовски упрямы, доктор.
— Захотел бы ваш дядя, чтобы вы продемонстрировали голландское мужество, погибнув под грудой черепицы и камнями?
— Мой дядя процитировал бы Лютера: «Друзья показывают нам, что мы можем сделать, враги — что должны», — Якоб отвлекается от сказанного, нацелив трубу на носовую фигуру фрегата, который уже в шестистах ярдах. Тот, кто вырезал фигуру, наделил «Феба» дьявольской решимостью. — Доктор, вы должны уйти немедленно.
— Но подумайте о вашей дэдзимской должности, де Зут! Мы же так докатимся до директора Оувеханда и его помощника Грота. Дайте‑ка мне вашу трубу.
— Грот — наш самый лучший торговец: он продаст даже овечий помет пастухам.
Уильям Питт фыркает, глядя на «Феб» с почти человеческим презрением.
Якоб снимает с себя соломенную накидку Кобаяши и надевает на обезьяну.
— Пожалуйста, доктор, — от дождя деревянный настил уже мокрый, — не удлиняйте список моих провинностей.
Чайки снимаются с конька заколоченной досками Гильдии переводчиков.
— Это обвинение на вас не повесят! Я неуничтожим, как Вечный Жид. Я проснусь завтра — или через несколько месяцев — и начну все сначала. Поглядите‑ка: Даниэль Сниткер на квартердеке. Его выдает обезьянья походка…
Пальцы Якоба касаются свернутого носа: «Неужто это случилось только в прошлом году?»
Рулевой «Феба» выкрикивает приказы. Матросы сворачивают марсели…
…и военный корабль замирает в трехстах ярдах от них.
Страх Якоба — размером с новый внутренний орган, расположенный между сердцем и печенью.
Впередсмотрящие прикладывают ладони рупором ко ртам и кричат исполняющему обязанности директора: «Брысь, голландский мальчишка, брысь — брысь- брысь!» — и показывают средним и указательным пальцами, что должны делать его ноги.
— Почему… — голос Якоба нервный и высокий, — …почему англичане делают так?
— Мне кажется, началось все с лучников в битве при Азенкуре.
Ствол орудия выкатывается из самого дальнего порта затем еще один, наконец — все двенадцать.
Чибисы низко летят над сероватой водой, с кончиков крыльев капает морская вода.
— Они сейчас выстрелят. — Голос Якоба прямо‑таки чужой. — Маринус! Уходите!
— Если на то пошло, Пиет Баерт рассказал мне, что однажды зимой — недалеко от Палермо, если не ошибаюсь, — Грот на самом деле продал овечий помет пастухам.
Якоб видит, как английский капитан открывает рот и орет…
— Огонь! — Якоб закрывает глаза, кладет руку на Псалтырь.
Дождь очищает их каждую секунду, пока не гремят выстрелы.
Громовое стаккато оглушает Якоба. Небо качается из стороны в сторону. Одно орудие чуть отстает от других. Он не помнит, как бросился на пол смотровой площадки, но находит себя там. Проверяет руки — ноги. Все на месте. Костяшки пальцев поцарапаны, необъяснимым образом болит левое яичко, но в остальном он цел и невредим.
Все собаки лают, все вороны каркают.
Маринус облокачивается на поручень.
— Складу номер шесть потребуется ремонт, большая дыра в Морской стене за Гильдией, полицейскому Косуги, возможно… — с аллеи Морской стены доносится громкий треск, что‑то рушится, — нет, уж точно придется провести ночь в другом месте, и я от страха брызнул мочой на бедро. Наш победоносный флаг, как вы видите, не пострадал. Половина ядер перелетела через нас… — доктор смотрит на берег, — … и они вызвали там разрушения. Quid non mortalia pectora cogis, Auri sacra fames[120].