Берега там дикие, горы, поросшие лесом, спускаются прямо к берегу. Вода лазурная, прозрачная, видно, как рыба ходит. Полно скал, катер между ними, будто заяц петляет. Вдруг на одной скале заметил я развалины. Старые камни, почернели от времени. И так мне туда захотелось, хоть бросайся в воду и плыви.

– Поворачивай, – говорю чичероне. – Рули к скале.

Он туда-сюда, не предусмотрено, да и ребята упрямятся: на черта тебе эти камни? А я, как вол, хочу – и все.

Короче – поехали. Там пристань небольшая оказалась, ступени, зелеными водорослями поросшие. На скале развалины башни. Чичероне говорит, в ней маяк когда-то был, пару веков назад. Американцы его по ошибке разрушили, когда Сербию бомбили.

В общем, соскочил я на скалу и к башне. Залез на самый верх, глянул на залив и все, прилип. Не могу с места сойти.

– Хочу тут ночевать, – говорю ребятам. – Воды мне оставьте и перекусон какой-никакой, а завтра поутру заберите.

Да ты что, какой шум поднялся! Бабель моя тоже ни в какую. Но ничего, уговорил. Глянул лишь на мобильник, что прием есть, ежели чего, могу позвонить, взял провиант и – к башне.

Просидел я на ней до самого восхода. Вокруг ни души, только я и вечность. Не пил, не ел, лишь смотрел и слушал. Как море синеет, зеленеет, чернеет, как чайки кричат, как солнце садится. На луну смотрел, на звезды, на небо. А часа через три впал в какое-то забытье: вроде сплю, но все вижу. Не сплю, но сны снятся забавные.

Приснилось мне, будто превратился я в башню, ту самую, на которой сижу. И все мироздание крутится вокруг меня: море, звезды, солнце, луна. Камни изнутри теплыми оказались, с душой. Греют, слова всякие нашептывают. А звезды свое твердят, и солнце – свое, и луна – свое. Короче, каждый башней завладеть хочет. И длится эта битва давным-давно, сколько я стою на островке.

Под утро начался прилив, вода поднялась, охватила мои стены снаружи, а небо опрокинулось внутрь башни. Звезды и галактики, будто кубики льда, наполнили меня доверху. Так я стоял, с леденящей вечностью внутри и соленой стихией снаружи, пока не взошло солнце, отхлынули воды, и небо вернулось на прежнее место.

Тут ребята подоспели, сняли меня со скалы.

– Как отдохнул, чумила? – спрашивают. А я только мычу, от космического холода язык отнялся.

Ладно, отпоили меня виски, отогрели женской лаской, и жизнь по-прежнему потекла. Только забыть ту ночь я не в силах, ровно что внутри подстрелили эти галактики. Нет ни покоя, ни удовольствия. Делаю то же, что и раньше, а вкус не тот. Не тот кайф, понимаешь?

– Понимаю.

– Сейчас, – Филька поднялся из-за столика. – Сейчас я тебе кое-чего поставлю. Только ты ничего не говори, просто слушай и все.

Он дурит меня, родственничек. Рассказывает историю просветления, а сам прикидывается простачком-деловаром. Такое не совмещается с перепихнином, холод Космоса неповторимо меняет человека. Он врет или…

Или… или проверяет. Ну конечно, проверяет. Они все в сговоре, Мотл, Филька, Лора, Таня – ловкие актеры на сцене моей судьбы. Но кто режиссер, и где он, где?!

Я чувствовал себя на грани разрыва: встречи и рассказы последних дней наполнили меня доверху. Информация клокотала, словно пар, словно энергия в теле Виолы перед последним взмахом, расплавившим наконечник копья. Для понимания, коренного перелома ситуации, оставалось совсем немного.

Филька не спеша направился к стойке, бросил несколько слов официанту и вернулся за столик. Спустя несколько минут зазвучала музыка. Я сразу узнал ее, любимый мотив Ведущего из реховотской школы. Он часто его напевал, особенно, когда оказывался в затруднительном положении.

Несколько минут виолончель и скрипка осторожно, словно боясь поцарапать смычками, выводили мелодию, а потом вступил женский голос. Конечно, это была Вера.

– Видишь, – довольно заметил Филька, – и мы не чужды.

Напев психометристов в кабаке! Какое чудовищное несоответствие! Мне стало стыдно, обжигающе стыдно, так, что, видимо, порозовели щеки.

– Проняло? – спросил Филька. – Нет, твоя Вера умеет.… Иногда девочки под эту музыку ревмя ревут. Прямо за столиками.

«О, Космос! Рыдающие пьяные проститутки, вот, чего я добился в жизни. И учебник мой работает на таком же уровне. Нет, пора менять жизнь, дальше так продолжаться не может».

Я поднял глаза на улыбающегося Фильку и остолбенел. Вот он, недостающий штрих! Выражение Филькиного лица напомнило мне усмешку Мотла в темноте николаевского Дома Культуры. Мостик ассоциаций причудливо перебросился на привратника, а из Украины в Израиль. Как я мог не узнать сторожа? Это же мой Ведущий из реховотской школы. Вот на кого намекал Мотл, носом меня тыкал, а я, профессор, лекции произносил – пышные цветы пустого словолепия!

Ведущий?! Нет, невероятно, невозможно, немыслимо! Но ведь похож, похож. Вот если бы еще раз его увидеть, заглянуть в глаза, услышать голос…

Филька продолжал плести свои небылицы: жаловаться на жестокий мир, злобных людишек, корыстных женщин, закрытость психометристов, но его слова обтекали меня, как вода нос корабля. Я больше не верил ни одному его слову. Мысли поплыли совсем в другом направлении, и только многолетняя выучка позволила досидеть до конца Филькиного монолога с участливым выражением лица.

Так вот оно как, вот так вот оно и получается, так оно и выходит. Совпали все знаки, и решать нужно сейчас, прямо сейчас, не откладывая.

– Эй, – донесся до моих ушей Филькин возглас, – да ты меня не слушаешь!

– Извини, дорогой, – до самолета осталось четыре часа, а я еще не собрался. Да и попрощаться нужно, Мотлу позвонить, Тане, Лоре.

– Ладно, – Филька небрежно бросил на стол купюру и поднялся, – поехали. Ничего не говори, я уже сам понял, пока рассказывал. Часа тебе на сборы хватит?

–Хватит.

– Через час жду в холле. Но чует мое сердце, ты еще вернешься в Одессу.

Я промолчал.

Джип терпеливо дожидался на подземной стоянке, открыв дверцу, я заметил серебристое сияние под сиденьем. Пальцы нащупали на ворсистом полу круглый предмет и вытащили наружу. Предмет оказался простеньким серебряным колечком, с тремя червлеными звездочками. Меня будто током ударило – колечко в точности совпадало с кольцом из рассказа Лоры. Вот он и пришел ко мне, знак Космоса, да еще какой, гигантский, однозначный знак.

– Откуда у тебя это? – спросил я Фильку, усевшись на сиденье.

– Покажи-ка?

Я протянул колечко.

– Не знаю, – ответил Филька, окинув его взглядом. – Шалава какая-нибудь обронила. Мало их тут болтается.

Он горделиво хмыкнул.

– Хочешь, бери его себе, на память об Одессе.

– Беру.

– Бери.

Мы расстались в холле, я поднялся наверх и срочно дописал эти строчки. Закончив, снова перелистал дневник.