— Говорила, что мы поняли, что мы всего лишь хорошие друзья, хорошие родители.

— Разве это не причина не разводиться?

Она улыбнулась:

— Это было нелегко объяснять.

— Мне тоже. Это всегда звучало так, будто я что-то скрывал. Или в чем-то виноват. Или просто увиливал.

— Вообще-то это не их дело.

— А себе ты что отвечаешь?

— Давно уже не спрашиваю.

— А когда спрашивала?

Она взяла мою ложку и сказала:

— Мы развелись, потому что развелись. Это не тавтология.

Когда официанты доносили горячее до последних столиков, на первые уже подавали десерт.

— А мальчики? — спросил я. — Им ты как объяснила?

— Они меня особенно и не спрашивали. Иногда они видят границу, а пересекать ее не спешат. А тебя?

— Ни разу. Разве не странно?

— Нет, — ответила она, невеста в подвенечном платье. — Не странно.

Я посмотрел, как мои парни по-детски дурачатся на танцполе, и сказал:

— Почему мы допустили, чтобы они задавались этим вопросом?

— Наша любовь к ним помешала нам быть хорошими родителями.

Я провел пальцем по кромке бокала, но не раздалось ни звука.

— Если бы можно было все начать снова, я был бы гораздо лучшим отцом.

— Ты можешь попробовать, — сказала она.

— Я больше не буду заводить детей.

— Знаю.

— И машины времени у меня нет.

— Знаю.

— И в реинкарнацию я не верю.

— Знаю.

— Думаешь, у нас бы получилось? — спросил я. — Если бы мы лучше старались? Начали бы новый отсчет?

— Получилось бы что?

— Жизнь.

— Мы создали три жизни, — сказала она.

— А одну?

— В этом ли дело?

— А в чем?

— Получилась жизнь, ты говоришь. Получилась — не получилась. Вообще-то можно брать прицел и повыше.

— Правда?

— Я надеюсь.

По пути на свадьбу я слушал в машине подкаст об астероидах и о том, насколько Земля беззащитна в случае столкновения. Физик, у которого брали интервью, разъяснял, почему ни один из предлагаемых способов защиты не сработает: если попробовать взорвать астероид ядерной ракетой, он просто превратится из космического пушечного ядра в заряд космической картечи (а под действием гравитации обломки, скорее всего, через несколько часов снова собьются в кучу); астероид могли бы оттолкнуть в сторону своими реактивными двигателями космические челноки-роботы, если бы такие существовали, но их нет и не предвидится; так же невыполнимо предложение послать к астероиду гигантский космический корабль — "гравитационный трактор", который собственной массой оттянет астероид от Земли. "Так что же делать?" — спросил ведущий. "Наверное, все-таки взрывать", — ответил физик. "Но вы сами сказали, что от этого он только развалится на множество астероидов, которые все равно ударят по нам". — "Верно". — "Но это не сработает". — "Почти наверняка не сработает, — сказал физик. — Но только это и дает нам надежду".

Только это и дает нам надежду.

Тогда это выражение не тронуло меня. Лишь когда ко второй клемме моего рассудка присоединилось надеюсь Джулии, закрутились шестерни моей грусти.

— Помнишь, как я разбивал лампочку? На нашей свадьбе?

— Ты серьезно спрашиваешь?

— Тебе понравилось?

— Смешной вопрос, — сказала она. — Но да, понравилось.

— Мне тоже.

— Я даже не знаю, что это должно символизировать.

— Я рад, что ты спросила.

— Я знала, что ты обрадуешься.

— Так вот, одни считают, что это напоминание о бедствиях, которые были необходимы, чтобы мы пришли к моменту величайшего счастья. Другие считают, что это вроде молитвы: пусть мы будем счастливы до тех пор, пока эти осколки снова не срастутся воедино. Третьи — что это символ хрупкости. Но я ни разу не слышал самого очевидного объяснения: это то, на что похожи мы сами. Мы — разбитые личности в разбитом мире, вступающие в союз, который тоже разобьется.

— Твоя интерпретация не сильно обнадеживает.

Нет, подумал я. Она как раз и обнадеживает.

Я сказал:

— Нет ничего более целого, чем разбитое сердце.

— Это Силверс?

— На самом деле это Коцкий раввин.

— Ушам своим не верю.

— Я учусь у раввина, который хоронил моего деда.

— Любопытство воцерковило кошку.

— Мяу-зл тов[46].

Как же я любил ее смех.

Я смотрел на Джулию и понимал, что у нас никогда бы не получилось сделать жизнь. Но и понимал, что только она давала мне надежду.

— Разве не странно? — спросил я. — Мы были вместе шестнадцать лет. Тогда эти годы казались нам всем, но теперь, когда проходит время, они значат для нашей жизни все меньше и меньше. Все это было только лишь… чем? Главой?

— Я вижу по-другому.

Жестом, который я видел десятки тысяч раз, она убрала за ухо прядь волос.

Я спросил:

— Почему ты плачешь?

— Почему я плачу? А почему ты не плачешь? Это жизнь. Я плачу, потому что это моя жизнь.

Как Аргус, где бы в доме он ни был, всегда прибегал вприпрыжку на звук совка, зачерпывающего корм, так появились мальчики, телепатически уловив мамины слезы.

— Почему все плачут? — спросил Сэм. — Что, кому-то дали золотую медаль?

— Ты расстроился? — спросил меня Бенджи.

— За меня не переживай, — сказал я ему.

— Все хорошо, — сказала Джулия. — Пусть все будет хорошо.

Ничего не может быть больнее, чем стать центром внимания на свадьбе собственной жены, — ну разве что продолжать думать о ней как о своей жене.

— Радость переполняет? — спросил Макс, передавая Бенджи засахаренную вишенку из своего коктейля "Ширли Темпл".

— Нет.

— Ошарашен? Переклинило? Расфокусировался?

Я рассмеялся.

— Так что же? — спросил Сэм.

Что же? Что это были за чувства? Мои чувства?

— Помнишь, мы говорили об абсолютных величинах? Кажется, в физике?