Хозяйка принарядилась, я впервые увидела её не в строгом тёмно-синем жакете и длинной юбке, а в просторном балахоне без рукавов. Поразили её руки – тонкие и бледные, они напоминали стебли увядающего растения, не догадывающегося о своей скорой гибели. Торт Марианна приняла недоверчиво, проверила срок годности и даже обнюхала коробку, точно как кот – мою сумку.

– У нас недавно соседка отравилась несвежим кондитерским изделием, – объяснила Марианна. – Посиди в комнате, я сейчас. Достань пока рюмки из секретера и открой коньяк!

Я повиновалась, хотя совсем не хотелось пить коньяк посреди бела дня. Рюмки, судя по всему, не покидали секретер целую вечность, потому что успели прилипнуть к полке намертво. Я побоялась их разбить, поэтому – клянусь, только поэтому! – открыла дверцу соседнего отделения, думая, что найду там другую посуду. Но увидела только стопку книг и два фотопортрета в дешёвых рамках: на одном молодая женщина с красивым, хотя и несколько простоватым лицом, на другом – профессор Матвеев К. К. в мундире преподавателя Горного института, по-моему, тот самый снимок, который впоследствии выбрали для памятника. Но я не могла оторвать взгляда от фотографии женщины.

– Это моя мама, – сказала Марианна Аркадьевна.

Я и забыла, как тихо она ходит! В руках у Марианны дрожал поднос, ходуном ходили чашки с чаем, из одной уже пролилось на блюдце. Я забрала у неё поднос, поставила на стол и, точно как маму утром, усадила Марианну на диван. Кот с недовольным мурявканьем вернулся с балкона в комнату – осуждал меня за бестактность.

– Простите, Марианна Аркадьевна… Я просто рюмки искала. Я не шарила специально, вы не думайте!

– Рюмки-то на самом видном месте стоят, – ехидно сказала Марианна, и я стушевалась. Не хотелось упрекать старуху в неопрятности. Вблизи она выглядела совсем дряхлой, сквозь редкие, крашенные в рыжий цвет волосы проглядывал череп. – А фотографии эти я тебе так и так собиралась показать. Дай-ка их сюда.

Я послушалась, принесла портреты. Марианна погладила фотографию мамы согнутым пальцем.

– Красивая, верно?

– Да. Красивая.

– Она из деревни была, сирота. Но в городе быстро освоилась, хотя ей нелегко пришлось – мама со мной вместе приехала в Свердловск, отца я не помню, он умер сразу после моего рождения. Устроилась уборщицей в Горный институт, мыла и в музее. Я там и выросла – среди минералов… Воображала, что это моё царство, что я там – царица. Вот и царствую до сих пор. А потом мама умерла от скоротечной инфекции, врачи просмотрели – лечили, да не от того. Я ещё в школе училась, никого и ничего у меня в целом свете не было, только музей. И Константин Константинович.

– У него с вашей мамой был роман?

Марианна возмутилась:

– Зачем же сразу роман? Не все такие, как… – Она запнулась, но прикусила губу не без удовольствия – увидела, что я прекрасно поняла, о ком речь. – Константин Константинович был прекрасный человек и великий учёный. Первооткрыватель месторождений, неутомимый исследователь, недооценённый гений. Но ему не повезло с семьёй, жена была вздорная, балованная дворянка. Они расстались перед войной, Ксения Михайловна уехала куда-то на Дальний Восток с младшей девочкой. Дети ему тоже, каждый по-своему, доставили мучений. Старшую дочь Юлю хорошо помню – красивая была девушка! Артисткой в Ленинграде стала. Но характер – вулкан! Один его сын, кажется, с ума сошёл, другой погиб, а вот третий профессором стал, выдающимся. Что с той девочкой, младшей, не знаю. Сам Константин Константинович незадолго до войны сошёлся со своей лаборанткой Агнией.

– Вы уверены? – В дневниках Ксении действительно упоминалась Агния, но только в связи с институтскими делами.

– Абсолютно уверена. Агния даже успела родить ему дочку, он назвал её Любовью.

– Он много что называл любовью, – не удержалась я.

Мне обидно было за Ксению и не хотелось выслушивать дифирамбы К.К. Но возможно, моя мама права – я не чувствую и не понимаю людей, сужу о них только с одной стороны, избегаю объёмной картины. Вот для Марианны, например, К.К. стал светом в окне, он позаботился о ней в то время, когда никого вокруг больше не было. Хлопотал об опекунстве, пристроил на работу в музей, определил будущее. А в мире Ксении он был демон-разрушитель. С одной стороны, действительно выдающийся учёный, с другой – конченый эгоист, не любивший в целом мире никого, кроме себя и своей науки. Таким людям нужно запретить произносить само это слово – любовь.

– Ты сердишься на него, – с интересом сказала Марианна Аркадьевна. – А ведь ты его даже не знала! Начиталась дневников Ксении Михайловны и вообразила, что имеешь цельный взгляд на вещи.

– Вы их тоже читали? – догадалась я наконец.

– Естественно. Она отослала их в музей уже после войны, или другой кто прислал, не знаю. В один день заявился человек с мешком документов, потребовал звать Константина Константиновича. Я сбегала за ним – он тогда, можно сказать, жил в музее: боялся, что его свергнут с должности, потому и не покидал кабинета. Товарищ тот с мешками – не припомню имя и лица тоже не опишу, много времени прошло – сказал: вот вам, Константин Константинович, интереснейшие свидетельства из вашей прошлой жизни. И ушёл, отряхнув ладони. Я как теперь вижу – он их отряхивает, точно мельник от муки.

Константин Константинович вытащил одну тетрадку, начал было читать, а потом отбросил от себя с каким-то тяжёлым чувством. Убери, говорит, Марьяша, с глаз долой, это ведь даже не прошлая моя жизнь, а позапрошлая. И ворошить это я теперь не стану.

Я хотела снести мешок в мусор, но что-то остановило; теперь думаю, а может, зря оно меня остановило? После того, что Константин Константинович для меня сделал, могла же я исполнить такую малость для него – удалить эти тяжёлые воспоминания навсегда. Но я подняла ту тетрадку с пола, открыла её – и очнулась уже поздней ночью. Был июнь, как сейчас помню. Птички за окном запели, дворник зашкрябал метлой, а я всё читаю и читаю – прямо на полу, в зале монацитов… Читаю – и волосы дыбом!

– Вы что, не верите ей, думаете, она всё придумала?

– Ну почему же, верю. Ксения Михайловна, как я её поняла из дневников, обо всём писала честно, старалась быть… как это…

– Объективной?

– Вот-вот, объективной. Но у неё был свой взгляд на вещи, а у него – другой. Она не понимала, что живёт рядом не с простым, а с выдающимся человеком. Не упоминала о его работах, свершениях, только всё жаловалась да упрекала.

– Но ведь он её бросил – оставил без денег и жилья, с больным сыном на руках, с маленькими детьми.

Марианна тяжело вздохнула и жестом указала на бутылку, которую я так до сих пор и не открыла. Чай давно остыл, торт портился прямо на глазах, кот сладко спал на стуле.

– Давай выпьем за его память, Ксана. И за то, чтобы ты поняла наконец: одним людям всегда будет прощаться больше, чем другим.

Пока я открывала бутылку, Марианна подошла к секретеру и попыталась отлепить от полки злосчастные рюмки.