сам стрелок дивился своей силе. Зверь уже закоченел, пасть у него была разодрана, и из неё вываливался язык.

Все это было как-то непонятно, один шутник даже стал уверять, что охотник только добил издыхающего зверя. Под дубом поднялся такой шум, что его услышали на городище. Старейшины стали оборачиваться, и им издали показали зверя. Кто был из кметов помоложе — все бросились посмотреть, а один до того распалился, что схватил кошку за загривок и замахал ею, словно то было предзнаменование.

— Боги вещают нам! — раздались голоса. — Зверь притаился в дупле, а охотник, почти не целясь, попал в глаз и убил его на месте. Так и Хвостек сидит в своём каменном дупле… и стрелы наши его сразят. Боги вещают нам… Долой Хвостека!

Толпа, окружавшая Мышков, закричала:

— Лада! Коляда! Лада!

Они радовались и хлопали в ладоши.

Остальные молчали… Все устали от споров, которые постепенно затихли. Вдруг на опушке, леса показался старый слепец с маленьким поводырём, и все взоры обратились к нему.

— Слован, сюда! — закричали ему. — Сюда, Слован, с. песней… по старинному обычаю…

Слепец медленно повернул на шум, догадавшись по голосам, что приближается к городищу. Ему были рады, все приободрились, увидя гусляра, хранящего дух стародавних времён и деяний.

— Привет тебе, старый Слован!

Он шёл молча, как будто знал и помнил это урочище; переступив вал, он нащупал себе палкой место и уселся на земле. Гусли он положил на колени и задумался.

— Запоздал я, запоздал, — наконец, заговорил он надтреснутым, но ещё певучим голосом, — старые ноги плохо служат, длиннее стали дороги… А какое же вече без вещуна? Можно ли держать совет, не вспомнив про былые сборища дедов?.. Орлам легко летать в вышине, улитка едва ползёт… едва-едва…

Он ударил по струнам, все замолкли, и старец протяжно запел:

Когда вымерло Лехово племя, племя,

Спало с кметов тяжёлое бремя, бремя…

Захотелось пожить им без пана,

Воевод себе выбрали сами…

Все двенадцать такие же кметы…

Плоть от плоти, родные нам братья…

Пусть же суд нам чинят и расправу… О Лада!

Да всем краем на радость нам правят… О Лада!

Ох, избрали двенадцать, избрали…

Да не радость видали, а горе —

Брат родимый стал брату слугою…

Одного-то князька не желали…

А двенадцать себе навязали…

Двенадцать… О Лада, о Лада…

Этот разум мутил себе мёдом,

Пировал, помыкая народом…

Тот народ обирал, словно липку,

И мошну набивал себе шибко…

Третий рыскал, до девок охочий,

Забирал мёд из ульев — всех дочек…

О Лада! О Лада!

Так двенадцатью были довольны, довольны,

Что за море послали с поклоном…

Нам-де воина нужно такого,

Что один бы над всем верховодил…

Крак, взывали они, мудрый княже,

Приходи нами править и княжить…

Воеводы вновь кметами стали —

Всех двенадцать из замков прогнали…

И лишь Краку теперь покорялись…

О Лада! О Лада!

Когда кончилась протяжная песнь, все продолжали молчать, многие поглядывали на старца, не понимая, что же она означала…

— Так и ты, Слован, — сказал ему кто-то, — Хвостека полюбил…

Старец насторожился.

— Полюбил? — Он покачал головой, зазвенели струны, странный старик снова заунывно затянул:

Смотрит Хвостек, сидя в башне;

Где да что творится… добрый пан…

Дым ли вьётся над светлицей,

Зеленеют ли где пашни,

Кони ржут, иль мёд где сытят —

Все сгребает, что увидит… добрый пан!

Смотрит Хвостек издалека…

Кметы ль ропщут, псы ли воют?

Шлёт дружину — цыц вы, гады…

Всех на сук повешу рядом… добрый пан…

Братьев кметов он сзывает,

На пиру их угощает,

Так их потчует, что гости

Ввек уж есть не станут после…

Челядь трупы собирает

И их в озеро бросает… добрый пан…

Смотрит Хвостек, сидя в башне,

И смеётся… Смех несётся,

Эхом в чаще отдаётся…

От него леса пустеют…

Люди в хатах цепенеют… добрый пан!

С немцем Хвостек дружбу водит,

Немку белую взял в жены…

Немец меч ему готовит

Против кметов непокорных.

Всех он сгубит, всех порубит…

Добрый пан! Добрый пан!..

Все вторили старцу хором — «добрый пан». Но от двух его песен, соединённых вместе, насупились и одни и другие… Слован умолк, опустив голову, и, полулёжа, облокотился — больше он петь не хотел.

Понемногу снова зашептались, заговорили, стали совещаться.

Солнце уже садилось, когда старейшины, видя, что вече ни к чему не приведёт, кучками разошлись по городищу, уселись в круг, каждый со своими, и достали что у кого было привезено из еды и питья — белый хлеб, холодное мясо, а в деревянных и глиняных сосудах — мёд, пиво и квас…

Гусляра усадили с собой Мышки, потчевали его и ему подали первую чару.

— По старинному обычаю, — сказал он, — первое отдаётся богам. Лада!

И он выплеснул мёд на землю.

Вторую он тоже вылил — в жертву духам урочища, добрым и злым, белым и чёрным, чтоб не мешали они держать совет, третью вылил духам отцов, которые незримо присутствовали на вече… В жертву им поставили также белый хлеб в маленьких плошках, и тогда лишь молча принялись есть и пить.

Старый Слован едва пригубил чару и, почти не притронувшись к еде, снова запел, на этот раз более весёлую старинную, всем знакомую песню. Едва услышав её, все хором стали ему вторить, даже челядь с лужайки робко подтягивала.

Настал час песни, одна следовала за другой, и всё новые, хотя и схожие. Потом старец спел старую дунайскую песню об иной стране, где рос виноград, где водились львы, жили драконы и змеи, а волна морская ударяла в скалистые берега, и жарко светило солнце… Все вздыхали, тоскуя по этой стране из песни, словно она была им родной.

Уже настала ночь, когда кончились беседы, жертвоприношения, песни и не давшее плодов вече. Старейшины поднялись, все стали прощаться, пожимая друг другу руки и вздыхая.

Кто знает? Может быть, они подумывали о новом вече?

Челядь привела с пастбищ лошадей, и все разъехались — каждый в свою сторону. Осталось лишь человек двадцать, которые ещё тихонько переговаривались, потом десять, потом — никого. Урочище снова было пустынно и