– Тайчи мистера Аркадия, – шепчет Садакат, – напоминает мне о вашем волшебстве. Ну, когда вы вот так руками водите по воздуху…

Мы наблюдаем за Аркадием. Даже сейчас в движениях неуклюжего венгерского юнца с волосами, собранными в хвост, сквозят умения его прежней ипостаси, вьетнамского мастера боевых искусств.

Я спрашиваю своего бывшего пациента:

– А вы по-прежнему довольны жизнью?

Садакат взволнованно отвечает:

– Да! Доволен, конечно, но если я сделал что-то не так…

– Нет, что вы. Я не об этом. Меня иногда беспокоит, что мы лишаем вас друзей, жены, семьи – всего того, что обычно украшает нормальную жизнь.

Садакат снимает очки, протирает их полой вельветовой рубахи:

– Хорологи – вот моя семья. А женщины… Мне сорок пять, и я предпочитаю ложиться в постель с планшетом, смотреть по нему «Дейли шоу» или читать очередной роман Ли Чайлда, прихлебывая ромашковый чай. Нормальная жизнь? – Он фыркает. – У меня есть ваше правое дело, библиотека, в которой я еще не все изучил, сад, за которым надо ухаживать, и мои стихи, которые постепенно улучшаются. Клянусь, доктор: каждый день за бритьем я смотрю на себя в зеркало и говорю: «Садакат Дастани, ты самый везучий из шизофреников англо-пакистанского происхождения на Манхэттене, хотя ты не так уж и молод и даже начинаешь лысеть».

– Но если вам когда-нибудь покажется, – произношу я самым обычным тоном, – что вашу жизнь стоило бы переменить…

– Нет, доктор Маринус. Мне с хорологами по пути.

Осторожней, не то он учует подвох, мысленно предупреждает Аркадий.

Но я никак не могу успокоиться:

– Вторая Миссия, Садакат. Безопасность никому не гарантирована. Ни вам, ни нам.

– Если вы хотите, чтобы я убрался из дома сто девятнадцать «А», воспользуйтесь каким-нибудь вашим магическим фокусом-покусом, доктор, потому что по собственной воле я от вас не сбегу. Анахореты охотятся на психически уязвимых людей. И если бы им подошла моя душа… – Садакат тычет себя в лоб, – то они вполне могли бы и меня захватить, верно? А значит, война хорологов – это и моя война! Да, я всего лишь жалкая пешка, но исход шахматной партии иной раз зависит и от одной-единственной пешки.

Маринус, прибыла наша гостья, сообщает Аркадий.

Я, терзаемая угрызениями совести, говорю Садакату:

– Ваша взяла.

Он улыбается:

– Я рад, доктор.

– Наша гостья прибыла.

Мы подходим к кованой решетке и видим внизу Холли в ямайском тюрбане. На той стороне улицы, в окне комнаты над мастерской скрипичного мастера, вырисовывается силуэт Осимы. Я буду следить за улицей, выискивать любопытных, мысленно сообщает Осима. Холли, с зеленым ключом, который я вчера дала ей в кафе «Санторини», направляется к нашей двери. У англичанки сегодня очень странное утро. На ветке ивы над моим плечом нахохленный краснокрылый дрозд выводит вензеля арпеджио.

– Каков чертенок, а? – шепчет Садакат.

Я начинаю первой:

– Мисс Сайкс, наконец-то. Мы уж заждались.

– Добро пожаловать в дом сто девятнадцать «А». – Голос Аркадия срывается, дает петуха, как у подростка.

– Вы в полной безопасности, мисс Сайкс, – говорит Садакат. – Не бойтесь.

Холли, разрумянившаяся от долгого подъема, при виде Аркадия широко распахивает глаза:

– Это же… вы… вы…

– Да, мне нужно кое-что вам объяснить, – кивает Аркадий.

Внизу в переулке лает собака. Холли вздрагивает:

– Вы мне снились. Сегодня утром! Вы… вы точно такой же. Как это вы?

– Ага, прыщи все те же. – Аркадий потирает щеку. – Их не забудешь.

– Нет, я имею в виду свой сон! Вы сидели за письменным столом в моем номере, в гостинице…

– И писал на бюваре этот адрес, – продолжает Аркадий. – А потом попросил вас взять зеленый ключ и войти в дом. И сказал: «Увидимся через два часа». Вот мы с вами и увиделись.

Холли переводит взгляд с меня на Аркадия, потом на Садаката, затем снова на меня.

– Специальность Аркадия – вещие сны, – поясняю я.

– Только вот на большом расстоянии не получается, – скромно добавляет мой коллега. – Мой номер находился в том же коридоре, напротив вашей двери, мисс Сайкс, так что далеко трансверсировать не пришлось. А когда моя душа вернулась в тело, я сразу поспешил сюда. На такси. Наведение вещих снов на обычных людей идет вразрез с нашим кодексом, но мы хотели доказать вам, что безумные на первый взгляд заявления Маринус, на самом деле вполне оправданны. Ну и мы на военном положении. Так что сон все-таки пришлось навеять, вы уж простите.

Холли настороженно спрашивает:

– А вы кто?

– Я? Я – Аркадий Тай. Во всяком случае, сейчас, в этом теле. Рад знакомству.

Сквозь пелену облаков ползет самолет.

– А это наш смотритель, мистер Дастани, – представляю я Садаката.

– Я тут приглядываю за домом, – говорит Садакат. – Такой же обычный человек, как и вы. Ну, относительно обычный. Зовите меня просто Садакат, ударение на «да». Такой весь афгано-пакистанский Альфред. – (Холли непонимающе смотрит на него.) – Ну, Альфред, дворецкий Бэтмена. В отсутствие хозяев я слежу за порядком в доме сто девятнадцать «А». И хлопочу на кухне. Вы ведь вегетарианка? Ну и все хорологи тоже. В этом… – он крутит пальцем в воздухе, – прослеживается некая связь души и тела. Кто голоден? Я научился готовить яйца Бенедикт с копченым тофу – чудесный завтрак для такого сбивающего с толку утра. Не угодно ли?

В центре галереи на первом этаже стоит большой овальный стол орехового дерева, оставшийся от прежних хозяев в начале 1890-х годов, когда Си Ло купил особняк 119А. Стулья все разномастные, из разных времен. В три арочных окна льется жемчужный свет. Картины на стенах подарены Си Ло или Холокаи самими художниками: пылающий рассвет над пустыней кисти Джорджии О’Кифф, вид на Порт-Радий А. Я. Джексона, «Закат над мостом короля Людовика Святого» Диего Киспе Тито и картина Фейт Нуландер «Шлюха и клиент на Мраморном кладбище». В торце висит полотно Аньоло Бронзино «Аллегория с Венерой и Амуром», стоящее больше, чем особняк и все соседние дома, вместе взятые.

– Вот эту я знаю, – говорит Холли, разглядывая Бронзино. – Оригинал находится в лондонской Национальной галерее. Я часто приходила туда в обеденный перерыв, когда работала в приюте для бездомных при церкви Святого Мартина-в-Полях.

– Да, – говорю я.

Холли сейчас вряд ли интересен рассказ о том, как в 1860 году в Вене оригинал и копия поменялись местами. Она переводит взгляд на картину, не заслуживающую соседства с Бронзино: «Юй Леон Маринус. Автопортрет. 1969». Холли узнает его и укоризненно оборачивается ко мне. Я смущенно киваю: