коридоре во время перерыва собираются Эудун, Юнни, Лайла, Анне-Грете, Уно, Бённа и еще кое-кто из вейтветской компании и нашего старого класса в Линнерюде. Бённа показывает пальцем на защитника, который, распахнув широченную черную мантию, спешит в сортир, и смеется своим хриплым утробным смехом: под мантией защитник оказывается костлявым и тощим. Потом Бённа хлопает меня по плечу и говорит:

— Ну и дал же ты им по мозгам, Рейнерт!

Папаша и мачеха Калле тоже стоят в коридоре. Я неуверенно подхожу к ним. Папаша Калле работает в трамвайном депо. Когда мать Калле погибла от несчастного случая, он остался один с маленьким Калле и его сестренкой. А потом женился во второй раз. Муен и его жена стоят отдельно от всех, сразу видно, как они переживают. Я не разговаривал с ними после похорон, иногда только видел их издали.

Папаша Калле долго смотрит на меня.

— Да, Рейнерт, — говорит он. — Я знаю, вы с Калле были закадычными друзьями. И я знаю, вы не виноваты, что он начал стрелять. Но все-таки, должен сказать, никак я не пойму, зачем вам понадобилось угонять автомобиль и мчаться на нем с такой бешеной скоростью. Честно скажу, я этого не понимаю.

— Да, — говорю я, в горле у меня стоит ком.

— Больше тут ничего не скажешь, — говорит папаша Калле и отворачивается.

Служитель объявляет, что допрос свидетелей продолжается, и мы все возвращаемся в зал.

Опять легавые один за другим дают показания. Анне-Грете с маленьким острым личиком и огромной копной вьющихся волос сидит рядом со мной на скамье для публики. Слышно, как она задерживает дыхание, когда вызывают очередного свидетеля. Это представитель патрульной службы, который должен рассказать об инструкции по применению оружия. Я гляжу на Анкера Кристофферсена. Он только что не лопается от гордости; широко расставив ноги, он грузно сидит на скамье подсудимых, и спина у него такая прямая, что можно подумать, будто он сидит в церкви и ждет благословения, а не в суде, где его судят за непредумышленное убийство. Одно его выдает — крепко стиснутые зубы. В угрюмых глазах обида, точно он думает, что попал сюда по какому-то недоразумению. Что ни говори, а это уж ни в какие ворота не лезет. Я бы, например, ни за что не осмелился сидеть в суде с таким видом, будь у меня на совести чья-то жизнь. Да и ты тоже, я думаю. Честно говоря, наглости на это хватит только у легавого.

— Общая инструкция по применению оружия гласит, что оружие должно храниться в сейфе патрульной машины, — говорит представитель патрульной службы. — Правда, патруль с собаками — это особый вид службы. Мы обычно носим оружие в кобуре. Хотя по инструкции не имеем права применять его без разрешения центра.

— Как по-вашему, — спрашивает защитник, — строго ли соблюдается эта инструкция в вашем отделении?

— Нет, — отвечает он. — Утверждать так было бы неправильно.

— Почему же она не соблюдается?

Тот пожимает плечами.

— Нам приходится защищаться. Часто у нас не бывает времени на получение разрешения. Ситуация всегда может принять самый неожиданный оборот. Действовать приходится быстро.

— И как по-вашему, давно ли у вас придерживаются такой практики?

— Да, я служу в этом отделении уже семь лет. Так было все эти годы. Правда, иногда натягивают вожжи и запрещают нам носить оружие. Но потом все опять идет по-старому.

— Вы сами нарушали когда-нибудь инструкцию о применении оружия?

— Должен сознаться, нарушал.

— Вам случалось применять оружие, преследуя убегавших?

— Конечно, случалось. Я скажу так: если нынче работаешь в патрульной службе, значит, твоя жизнь поставлена на карту. Я, например, не осмелюсь преследовать ночью неизвестного человека, если у меня в руках не будет оружия. Кто знает, что там скрывается в темноте? Разве мы не слышали, пусть и не про Норвегию, сколько раз из темноты стреляли в полицейских? Ведь верно?

— Значит, вы считаете, что для вашего отделения патрульной службы действовать так, как действовал подсудимый, то есть носить пистолет в кобуре и вытаскивать его во время преследования, — самое обычное дело?

— Да, самое обычное дело, — говорит легавый, и его отпускают.

Один свидетель сменяет другого. Анне-Грете, затаив дыхание, ерзает на скамье, а иногда щиплет меня за руку и делает гримасу. Кристофферсен сидит, выпрямив спину и широко расставив ноги, в угрюмых глазах — обида. Папаша Калле осунулся и побледнел от усталости. Эудун все больше мрачнеет, он щурит глаза, теперь это две узкие щелки. Когда в четыре заседание закрывают до завтра, Эудун, Юнни, Анне-Грете и я идем вместе выпить колы. Красный от возмущения, Эудун говорит, как только мы садимся за столик:

— Нет, ребята, так не годится. Мы не должны молча все это глотать. Не хватало, чтобы легавые вели себя так, будто между ними и нами идет гражданская война!

— А ты слышал, что он сказал? — спрашивает Анне-Грете. — Он боится без оружия преследовать неизвестных!

— Нет, так не годится, — повторяет Эудун. — Не годится, черт побери! Их дело следить, чтоб люди соблюдали закон. Какого же дьявола они сами его нарушают?

— Хорошо еще, что это выплыло наружу, — говорю я. — Вскрылись делишки нашей чистой, безупречной и мужественной полиции.

— Понятно, хорошо, — говорит Эудун. — Но ведь это свинство, что нам приходится ушами хлопать да помалкивать. Чем мы хуже? У них такой вид, словно они гордятся тем, что плюют на собственные инструкции! Разве это дело? Нужно взять их за жабры, черт побери! Ведь это позор, если все так и есть, как они говорят!

— Стыд не дым, глаза не ест, — бурчит Юнни. — Мы на своей шкуре знаем, что это за хмыри!

— Ну и что, что ты предлагаешь? — взрывается Эудун. — Нужно что-то сделать, чтобы все наконец поняли, что у нас творится. Я знаю, надо поднять весь Вейтвет, давайте соберем всех вейтветских ребят и станем перед зданием суда с лозунгами и плакатами: «Прекратить убийство безоружной молодежи!», «Нет насилию полиции!» Вот как надо выступить! Собрать сотни наших ребят перед зданием суда. Тогда, я думаю, у этих гадов будет бледный