Ничего подобного в действительности не бывает. Если вам так удобнее, считайте все это обычной метафорой. В конце концов любая вера — метафора по определению: Бог есть мечта, надежда, женщина, юморист, город, дом со многими комнатами, кто-то, кто любит тебя — и даже, может статься, против всякой очевидности, некая небесная сущность, которой нечем больше заняться в этой жизни, кроме как надзирать за тем, чтобы ваша любимая футбольная команда, ваша армия, ваш бизнес, ваш брак процветали и преодолевали все и всяческие сложности на своем пути.

Вера есть отправная точка, на которой мы стоим и от которой отталкиваются наши взгляды и действия, наблюдательный пост, с которого мы оглядываем мир.

Так что ничего подобного в действительности не происходит. Подобных вещей попросту нет и не может быть. Здесь нет ни единого истинного — в буквальном смысле — слова. Однако то, что случилось дальше, случилось следующим образом.

У подножья Сторожевой горы все, и мужчины, и женщины, собрались под дождем у небольшого костра. Они стояли под деревьями, которые от дождя не защищали, — и спорили меж собой.

Госпожа Кали, блестя обсидианово-черной кожей и белыми острыми зубами, сказала:

— Час пришел.

Седоволосый Ананси в лимонно-желтых перчатках покачал головой:

— Мы можем подождать еще немного, — сказал он. — А пока можем ждать, мы должны ждать.

По толпе пронесся возмущенный ропот.

— Да нет же, послушайте! Он прав, — сказал старик с черными с проседью волосами. На плече у него уютно пристроилась небольшая кувалда. — Они заняли господствующую высоту. Погода нам не на руку. Начинать атаку прямо сейчас — просто безумие.

Нечто, немного похожее на волка и еще чуть более того — на человека, харкнуло и сплюнуло себе под ноги, в траву.

— А когда, по-твоему, нам следует на них напасть, а, дедушка? Подождать, пока небо расчистится, и мы будем у них как на ладони? Я за то, чтобы сняться с места. Я за то, чтобы начать прямо сейчас.

— Там тучи, между нами и ними, — сказал Истен,[132]венгр. У него были тонкие черные усики, широкополая и очень пыльная черная шляпа и улыбка человека, который зарабатывает себе на жизнь, продавая алюминиевый сайдинг, кровельные листы и водосточные желоба лучшим гражданам города, но из города всякий раз уезжает на следующий день после того, как обналичит чек — вне зависимости от того, доведена ли работа до конца.

Мужчина в элегантном костюме, который до этого не произнес ни единого слова, выступил вперед, к костру, и изложил свою точку зрения коротко и ясно. Кругом кивали и выкрикивали одобрительные реплики.

Потом раздался голос трех женщин, которые все вместе составляли Морриган и стояли так тесно, что в сумерках и бликах от костра казались единым конгломератом покрытых татуировкой рук и ног и болтающихся тут и там вороньих крыльев. Морриган сказала:

— Какая разница, подходящее сейчас время для атаки или не слишком подходящее. Это — время для атаки. Они начали нас убивать. Лучше умереть всем вместе и в бою, как боги, чем поодиночке и в бегах, как крысы в запертом погребе.

Снова ропот, на сей раз общий и согласный. Она сказала то, что было на уме у всех. Час настал.

— Первая голова — моя, — сказал очень высокий китаец, с цепочкой из крохотных черепов на шее. И двинулся в гору неспешной уверенной походкой, вскинув на плечо длинное древко с резным металлическим наконечником, похожим на лунный серп.

Даже Ничто не может длиться вечно.

Здесь, посреди Ничто, он был минут десять, а может быть — десять тысяч лет. Какая разница: время превратилось в некую отвлеченную идею, нужды в которой он больше не испытывал.

Он уже не мог вспомнить, как его зовут. Он чувствовал себя пустым и чистым, в этом месте, которое не было местом.

У него больше не было формы, а вот пустота и свобода — были.

Он сам был — ничто.

И вдруг посредине этого ничто раздался голос, и сказал:

— Хо хока, братец. Надо бы поговорить.

И что-то, что некогда было Тенью, откликнулось на этот голос:

— Виски Джек?

— Ага, — отозвался из темноты Виски Джек. — Тебя непросто, оказывается, найти, когда ты мертвый. Ни в одном из тех мест, куда ты должен был по идее отправиться, я тебя не нашел. Я все тут кругом обыскал, пока не додумался заглянуть сюда. Ты мне вот что скажи: ты племя свое в конце концов отыскал или нет?

Тень вспомнил пару — мужчина и совсем еще молоденькая девочка танцуют в диско-клубе под вращающимся зеркальным шаром.

— С родословной своей я, кажется, разобрался. А вот племени — нет, не нашел.

— Извини, что побеспокоил.

— Оставь меня. Я получил то, чего хотел. Меня больше нет.

— Они тебя не оставят, — сказал Виски Джек. — Они собираются тебя оживить.

— Но меня больше нет, — сказал Тень. — Все прошло, все кончено.

— Не бывает такого, — сказал Виски Джек. — Никогда и ни при каких условиях. Давай-ка заглянем сейчас ко мне. Пива хочешь?

При этих словах ему показалось, что он и в самом деле не прочь был бы сейчас выпить пива.

— Давай.

— Мне тоже захвати. Там, за дверью, сумка-холодильник, — сказал Виски Джек и указал рукой, где именно. Они сидели у входа в его хижину.

Тень отворил дверь в хижину руками, которых у него еще секунду назад не было. За дверью стояла пластиковая коробка, набитая речным льдом, а во льду — дюжина банок «Будвайзера». Он вынул пару банок, сел в дверном проеме, на порог, и стал смотреть в долину.

Они были на вершине холма, у водопада: река набухла от талой воды. Падала она со ступеньки на ступеньку, может быть, футов на семьдесят вниз, а может — и на все сто. Солнце посверкивало на обледеневших ветвях деревьев, которые стояли внизу, у озерца, под водопадом.

— Мы сейчас где? — спросил Тень.

— Где и были в прошлый раз, — ответил Виски Джек. — У меня дома. А ты собираешься держать мою банку, пока она совсем не согреется?

Тень встал и передал ему банку с пивом.

— Когда я в прошлый раз к тебе заглядывал, никакого водопада здесь не было, — сказал он.

Виски Джек ничего не ответил. Он щелкнул ключом банки и одним длинным глотком отпил сразу половину. А потом сказал:

— Помнишь моего племянника, Гарри Сойку, который поэт, который сменял свой «Бьюик» на твой «Виннебаго»? Помнишь?

— Конечно. Только я не знал, что он поэт.

Виски Джек задрал подбородок и принял горделивую позу.

— Лучший, твою мать, поэт во всей Америке! — сказал он.