Крестьяне стояли на прясле, выстроившись нестройным колеблющимся рядом, и смотрели на реку; мороз красил багрянцем их сосредоточенные и смурые лица. Вместе с людьми колебались и навершия рогатин, которыми были вооружены многие крестьяне. То тут, то там слышались возбужденные голоса:

– А татарове не тяжки собой и не велики!.. Кричат что-то!.. А что кричат? Где?.. Да во-он, видишь, у Угловой стрельни всадников?.. Они все верхом, пеших нет!.. А что кричат?.. Бес их разберет!.. Уж больно много их!.. Я думал, поболее будет. Не одолеют они нас!.. Не одолеют?.. Протри очи-то, глянь: по реке еще верховые едут!..

И у Воробьева тоже они!.. Может, это великого князя рать?.. Нет, это татары; наши не так в седле сидят!

Пургас, стараясь нечаянно никого не задеть и не толкнуть, прошел чуть ли не на цыпочках к Павше и чернецу. Ему было неловко, потому что крестьяне уже ополчились, а он безоружен, они находились уже который час на стене, а он грелся в стрельне.

Между чернецом и Павшей затесался Карп. Он никак не мог забыть, что одним из первых в граде увидел татар, и испытывал нестерпимое желание рассказать, как вовремя опознал нечестивцев и ударил в колокол.

– А я не ведаю, что и делать: то ли в колокола бить, то ли за татарами посматривать. Кругом никого, все с прясла походили, – молвил он увлеченно. Его оживленный взгляд передавал то, о чем умалчивал язык: «Вы меня за нелепого почитали, я вот каков: татар не испугался».

Чернецу и Павше торопливо-сбивчивые излияния Карпа стали надоедать. Чернец повернулся к Карпу боком и безотрывно смотрел на реку; Павша вежливости ради часто кивал головой, но то и дело бросал нетерпеливый взгляд в сторону стрельни, словно поджидал кого-то. Он первым увидел Пургаса и молвил ему с приветливой улыбкой:

– Я сбился с ног, разыскивая тебя. Куда ты подевался?

Пургас только удрученно махнул рукой; рассказывать, как отсиживался в стрельне, не хотелось. Ему стало сейчас хорошо от того, что он вновь оказался среди своих, что Павша радушно приветил его, что чернец по-дружески похлопал по плечу и, посторонившись, освободил ему место, а Карп, оттирая в сторону Павшу, все норовил поведать, как пришли татары. Подошел непривычно дородный и грозный от броней и шелома Ананий.

– Слышь, Пургас! – взволнованно обратился он. – Видано ли дело, в такой час прясло без воеводы оставить? Василька-то увезли! Как же быть? – Он беспомощно развел руками. – Что делать, коли они, – Ананий кивнул на реку, – полезут на стены?

Клок русых волос Анания выбился из-под шлема – это, вместе со звонким голосом, а также румянцем на щеках, неприкрытым волнением, согнало с Анания навеянный броней налет твердости и силы.

В Тайницкой стрельне ударили в бубны.

– Что это они в бубны забили? – Ананий метнул настороженный взгляд в сторону стрельни. – Уж не случилось ли худого? – спросил он Пургаса и, не дожидаясь ответа, побежал к стрельне. За ним понеслось поскрипывание поколебленного его тяжестью моста.

Пургас тоже хотел ринуться вслед, но, вспомнив, что ныне он уже не ключник, остался на месте. Внизу же резвились татары, скакали толпами по реке, свистели, рассекали воздух саблями, что-то кричали по-своему. Некоторые подъезжали ко рву и махали руками. Мол, зачем затворились? Идите к нам. Пургас выделил из всех татар, как показалось ему, самого удалого: статного и грудастого, сидевшего в седле прямо и будто сросшегося со своим вороным конем. Он более других подъезжал ко рву, выкрикивал что-то низким гортанным голосом и даже кулаком грозил. Пургасу показалось, что этот татарин кричал и угрожал именно ему, он смутился и сделал шаг назад от выступа стены. Чернец также приметил статного татарина:

– Видал, какой прыткий! Вот бы сейчас стрельнуть его!

– Может, стрельнешь? – обратился к Пургасу Павша. – Твои лук и стрелы здесь. – Он показал себе под ноги.

У ног Павши увидел Пургас свой лук и колчан со стрелами. Он щелкнул языком и зажмурился от предвкушения возможности сделать привычные, полюбившиеся движения. Но стрелять не стал. Не мог преступить пока сохраняемое и татарами, и осажденными мнимое безратие. Еще тлела не только у Пургаса, но и у многих москвичей надежда, что, если не задирать татар, они образумятся, спросят себя: «Зачем же мы так далеко зашли?» и повернут морды коней.

– А одеты легко, мало на ком брони. Ты бы стрельнул вон в того татарина, что грозился нам! – Карп слегка подтолкнул Пургаса. Пургас сделал рукой несогласный жест.

– Ну, как знаешь, – вздохнул Карп и с досадой молвил: – Нелепо все как-то у нас выходит: татары под стенами, а внизу только-только костры запалили. Пойдут они на приступ, поплачемся! Эх, нет Василька! Он бы не дал поганым разгуливать подле рва.

– Где он сейчас? – тоскливо рек Павша.

Чернец недобро покосился на Карпа. Карп немого укора не выдержал: потупил взгляд, надул щеки и затем разом выпалил:

– Любо мне, Федор, что ты сторону Василька держишь! Был бы здесь Василько, легче нам дышалось!

Между тем татар все прибывало. Они бежали верхом к граду по реке и со стороны Заречья многими неиссякаемыми потоками. Эти буйные потоки, наткнувшись о Кремль, замедляли ход, раздваивались, охватывали город и, обойдя его, расползались вширь и оседали. От множества коней, людей, животины, повозок у христиан рябило в очах; девственные снега, мнившиеся такими вечными, в мгновение ока были истоптаны, подавлены и превращены в грязно-серое месиво. Даже леса, что могучей заставой стояли перед Москвой, будто попятились, сделались меньше и реже. Воронье, племя непоседливое, крикливое и назойливое, и то притихло, попряталось.

По мере того как число татар увеличивалось, усиливался шум, производимый ими; он нависал над городом, превращался в монотонный непрерывный гул, который ложился на стены, заставляя ратников переходить на крик, затем сползал вниз и незримо струился по узким коротким улочкам на Маковицу, забирался в хоромишки, залетел в храм, забивая пение и плач молящихся христиан.

А на плоском Заречье, как грибы, вырастали шатры, приземистые и округлые внизу, вспыхивали костры, обозначавшиеся поначалу легкой трепетной дымкой, затем робким желтым свечением, переходившим в красные трепещущие языки.

– А это что за чудища? – изумился Карп, показывая на мерно и широко шагавших по реке косматых животных с длинными узкими ногами, двумя вялыми горбами на спине и небольшой головой, посаженный на круто изогнутую шею.

– То верблюды, – уверенно пояснил Пургас. – Я их у болгар видел. Говорят, в тех горбах верблюды припасают воду и естьбу и потому могут не пить и не есть седьмицу и даже поболее того.

– Ишь, твари какие; до нас дошли в целости, не околели, – задумчиво молвил Карп, скребя затылок.

– Будто наши идут? Зрите туда! – воскликнул Павша, показывая рукой на противоположный берег реки, но не прямо перед собой, а правее.

Пургас увидел скорбную людскую толпу. Как-то безвольно, по-животному покорно, она шла со стороны Воробьева густой колышущейся серой лентой по низменному сугробистому берегу Москвы-реки. Люди в ней были в одних сорочках, беспокровны и босы. Пургас даже содрогнулся от осознания, что в нескольких сотнях саженей от него брели раздетые люди и ветер раздувал их отвердевшие тонкие одеяния и схваченные инеем волосы; с прясла было заметно, что они жались друг к другу, норовили спрятаться в середине толпы, чтобы от студеных ветров загородиться, избежать побоев конной стражи, которая редким ожерельем опоясала несчастных.