С тех пор смерть шла в ногу с Васильком. Он рос, набирался сил, дослужился до свободы, а смерть то опаляла его своим дыханием, когда забирала в свой вечный полон отца и мать, верных товарищей, либо напоминала о себе видом усопших. Время равнодушно и неуклонно катилось своей дорогой, подвергая людей новым испытаниям, притупляя горечь, стирая в памяти лики почивших, их поступки и слова, и уже не один раз Василько мысленно спрашивал себя: «Были ли они вообще, эти люди? Не пригрезились ли мне они в затяжном и беспокойном сне?»

«И мой черед не за горами, – невесело сейчас размышлял Василько. – Хотя и пожил немного, а пора собираться. Если не Филипп да бояре, так татары все едино живота лишат. А жалко. Хотя бы еще одну весну пережить, на траве поваляться и подивиться красе цветущих яблонь. И как я ранее такой лепоты не замечал? Хотя бы до осени дожить! Уж я бы за лето вдоволь погулял, бросил бы село, и – айда бродить по матушке-земле. Вот было бы мне тогда вольно, любо. Но вряд ли до весны дотяну. Да и зачем понапрасну на судьбишку роптать: особо не бедствовал, из мизинных людей выбился в володетели».

Как ни старался Василько убедить себя, что жил неплохо, не мог простить себе одной оплошки. Оплошка эта не столько досаждала окружавшим его людям, сколько вредила ему. «Почему я всегда был душевно одинок? Даже во Владимире редко с кем сближался, был не такой, как все, – размышлял он. – Может, от того, что более мечом и копьем упражнялся, чем копил серебро. Считал, была бы рука тверда, остальное приложится. А может, я был одинок потому, что не тужил, не печалился ни о ком? Поначалу был скрытен и робок, а затем заносчив и зол; и за обидами и тщеславием не видел людей, не любил никого, тратил силу и время на нелепицы. Как не любил, а Янка?»

«Более всего ты любил не Янку, а свои чувства к ней и надежду, что красна девица разгонит твои печали», – отозвался в нем какой-то ехидный голос.

«Неправда! Я ее любил, больше себя любил! Ради Янки был готов село бросить», – не согласился Василько.

«Если любил, то зачем избил нещадно?» – вновь отозвался ехидный голос.

«То было моим ответом на ее предерзкие речи. Осерчал я. Исстари так повелось, что муж побивает свою жену за прегрешения».

«Так то муж».

Василько в сердцах ударил себя по лицу, желая заглушить в себе пересмешника.

Тут же он услышал колокольный звон, частый и тревожный. Василько догадался, что это звонят неспроста, и не испытал беспокойства, а даже легкое удовлетворение тем, что вот его посадили в клеть и получили татар. Вспомнились ненавистные рожи бояр, особо красная надменная харя Воробья. Он представил, как они поспешно несут свои холеные тела на городские стены.

Здесь за стеной клети послышались торопливые шаги. Он услышал скрип открываемой двери и увидел в проеме двери столп света. В клеть вошел отрок, как показалось Васильку, во всем белом, и произнес негромко, но так отчетливо, что Василько услышал и запомнил на всю жизнь каждое его слово:

– Выходи, человече. Князь и воевода прощают тебя.

Василько вышел из клети и оказался на обширном красном дворе. По двору металась дворня, у ворот сидели верхом облаченные в брони дружинники. Все они были высоки, громоздки и грозны. Среди них, выделяясь разве только своей алой вотолой да белой мастью коня, находился воевода. Вид у него был нетерпеливый и озабоченный, будто он желал как можно быстрее выехать со двора, но задерживала досадная нелепица. Он торопливо озирался, словно искал кого-то.

Василька подвели к воеводе. Филипп посмотрел на молодца долгим проникающим взглядом и сказал примирительно:

– Кто старое помянет, тому око вон! Иди же на прясло: татары пришли.

От того, что не столько повелевал Филипп, сколько просил, у Василька пропала обида. Душу невольно тешило осознание, что пришло его времечко и что в ратном деле он заткнет за пояс не только бояр, но и любого осажденного.

Выпущенный из клети Василько не направился к своему пряслу, а почему-то поспешил к ближайшим Боровицким воротам. Он поднялся у ворот на заборала и пошел к Тайницкой не ближайшим путем, а дальним: через Владимирскую, Угловую и Безымянные стрельни.

На пряслах, прилегающих к Владимирской стрельне, было особенно многолюдно. Василько еще издали заметил среди осажденных алую вотолу воеводы. Подле Филиппа толпились сильные града сего. Он хотел спуститься со стены, не желая встречаться с боярами, но, увидев, как на непривычно безлюдный торг, который находился напротив Владимирских ворот, выехали татары, остался на месте. Татары остановили коней подле храма Параскевы Пятницы. Василько вспомнил, что именно у храма он покупал серьги для Янки.

Татар было с десяток. Один из них гордо держал в руке высокое древко, на котором, на самом верху, на концах короткой перекладины, висели конские хвосты. Василько отметил, что татары одеты в длинные и пестрые одеяния, казавшиеся тяжелыми и плотными. На одном из татар поверх одеяния был панцирь, на другом – круглый железный щит, висевший на середине груди. Почти у всех недругов на головах – низкие и островерхие шапки с меховой опушкой. Лишь у двух татар он приметил шеломы с навершием – невысокие, украшенные топорщившимися в стороны пучками конского волоса. Щиты у татар оказались округлыми, видимо, сплетенными из прутьев, обшитыми яркой материей; на щитах, в середине и по окружности, тускло блестели железные бляхи.

«Наши-то щиты покрепче будут», – довольно отметил Василько.

Из середины татар выехал всадник и медленно, настороженно поглядывая на заборала, подъехал к воротам, остановился в саженях тридцати от них, замахал руками и закричал что есть мочи. Ветер относил голос татарина, и Василько не услышал, что он говорил. Ему сделалось потому досадно; он прошел несколько шагов в сторону Владимирской стрельни и остановился рядом с посадским, которому так хотелось рассмотреть получше татар и услышать их, что он высунулся с головой из-под заборал.

Посадский поворотил свое оживленное и обветренное лицо к Васильку и нетерпеливо спросил: «Что он кричит?» Затем, не дождавшись ответа, вновь уставился на татар. Со стен послышались крики и свист. Кто-то из осажденных так зычно и неистово бранился, что Василько смог различить его слова среди общего шума. «Должно быть, татарин предложил сдаться – вот христиане и осерчали», – решил он. Посадский как-то резко и визгливо закричал: «Ату, ату вас, поганых!», засвистел и затопал ногами. Василько поморщился: его раздражал и отвлекал неспокойный сосед.

Он заметил, как в сторону кричавшего татарина полетела со стены стрела. Стрела не задела татарина, и Василько решил, что стрелок или был неискусен, либо только хотел попугать нечестивца. Татарин пригнулся, затем поворотил коня и поскакал к товарищам. Шум на заборалах усилился. Сосед Василька, видимо, не в силах сдержать обуревавших его чувств, опять обратился к нему: «Вишь, не по вкусу пришелся поганому наш гостинец!» Он довольно и заносчиво улыбался, Василько с трудом подавил желание одернуть его. Посадский тут же прокричал в сторону татар бранное слово и еще сильнее затопал ногами. Василько всем телом почувствовал потрясение моста.