Таким образом, не только знания и искусства, но и материальные интересы в одинаково высокой степени создали из города Мансура и окружающей его богатой страны наиблагоприятнейшую почву для быстрого и блестящего развития. Поспособствовал этому в высокой степени и коренной поворот воззрений Аббасидов на дела внешней политики. Бывало, всякий раз, как только Омейядам не препятствовали какие-либо внутренние волнения, они систематически начинали преследовать завоевательные цели первых правоверных халифов. Даже Хишам и тот пользовался каждым свободным моментом и неотступно двигал вперед пограничных наместников. Теперь дело стало совершенно иначе. Примесь арабской крови и та даже не могла превратить персов в безусловно воинственную нацию. Между тем силы сирийцев были страшно надломлены последней междоусобной войной; к тому же ни одному Аббасиду и в голову не приходило направить кайситские войска на внешнего врага; с них было довольно и того, чтобы защищать свои собственные очаги от угрожавших нападением византийцев. Таким образом, лишь только присоединены были снова, приблизительно в прежнем объеме, отпавшие было во время борьбы с низвергнутой династией провинции, — относительно Испании и этого ни разу не удалось, — халифы стали воздерживаться, за редкими исключениями, от возобновления завоевательной политики. Дальнейшее распространение ислама сразу приостанавливается. Лишь 200 лет спустя турецкие полчища снова пытаются возобновить его. Временами, конечно, возникают и на востоке и на севере столкновения с соседями, но в общем становятся возможными довольно сносные отношения, а за ними непосредственно завязываются постоянные торговые связи не только морем, но и сухопутьем при помощи прокладываемых новых караванных путей. Китай шлет свои продукты уже прямо через Туркестан, а царство хазар дает возможность обмена с волжскими болгарами, через последних и с русскими; оживленные сношения продолжаются с ними в течение более двухсот лет: об этом громко свидетельствуют и поныне ежегодно и часто в значительном количестве откапываемые клады аббасидских монет внутри России повсеместно, а также по берегам и островам Балтийского моря. Не удавались никак дружественные сношения единственно только с одной Византией; лишь окольными путями, через Армению на Трапезунд, возможны были, и то мельком, торговые сделки. Между тем на западе каждый захватываемый из Африки береговой город Сицилии, а позднее в южной Италии, служит ввозными воротами для распространения восточных тканей и утвари; также и с Испанией, несмотря на отдаленность расстояния, вскоре восстановлена была оживленная каботажная торговля.

Значение такого могущественного развития торговли и промышленности, естественно, не ограничивалось в истории всего Востока одним временным повышением всеобщего благосостояния и государственных доходов. Впрочем, все эти доходы, получаемые центральным управлением, достигавшие ежегодно при Мансуре 400 млн дирхемов, за вычетом всех издержек на провинциальное управление, продолжались недолго. В начале III (IX) столетия доходы государственные успели понизиться до 370, а 30 лет спустя — до 290 млн; между тем громадные выдачи на двор, издержки на содержание войск, расходы, все становящиеся многочисленней, по ведению внутренних войн должны были вскоре окончательно поколебать финансовый баланс. И тем не менее, если при сложившихся подобных обстоятельствах не произошло всеобщего хозяйственного краха, а напротив, постепенно отделявшиеся части государства чаще всего начинали еще более процветать, этим арабы были обязаны главным образом богатству промышленного производства и обилию притока доходов, получаемых с заграничной торговли. Итак, по мере того как халифат слабел в качестве военной державы, в хозяйственном отношении оставался он в некотором роде в весьма удовлетворительном положении, пока монгольское нашествие не опустошило земель ислама, а крестоносцы не расчистили места для левантских колоний. Купцы Генуи, Пизы, Амальфи, а позднее Венеции дали возможность возрождавшемуся Западу и в этом отношении подорвать постепенно слабеющие силы Востока.

Слагался, как видите, совершенно новый государственный облик; прежний халифат Омейядов преобразовывался с необычайной быстротой. Как ни велика была перемена, которая только что прослежена нами умственным взором, но ни в чем она не проявлялась более отчетливо, как в тех отношениях, в каких находился ставший во главе государства властелин к своим подданным. Мы уже видели прежде всю невозможность для Аббасидов сделаться народными властелинами в широком значении слова. Ни для араба, ни для перса династия не была национальной, стало быть, власть, воплощенную в прежних халифах, следовало усилить. Потребность эта как раз совпала с выдвинутым бармекидами стремлением снова заставить уважать древнеперсидские основы управления. Нет ничего поэтому странного, что вскоре Аббасид начал походить скорее на Сассанида, даже великого царя по образцу Дария или Ксеркса, чем на главу свободных арабов, представителями которых принуждены были считать себя даже самые могущественные из Омейядов. Когда были приняты персидские воззрения на божественное происхождение главы государства (т. I, с. 362), то явилась непосредственно необходимость поставить владыку, за исключением разве редких случаев, по возможности в недосягаемой дали от народа. Всякое его появление обставлялось необычайной пышностью, блеск двора доведен был до крайних пределов, а главнее всего, появился посредник для необходимого постоянного общения с народом; он избавлял потомка Бога от столкновения с толпой. Сам по себе Мансур отличался бережливостью, но его преемники оставили по себе такие образцы роскоши, которые даже и в наше время не могут быть названы иначе, как только восточной. И сановники государства стали подражать насколько умели; кое в чем проявлялась, правда, и утонченность цивилизации, но следом за ней шла также испорченность, вырождение правящих кружков, а что всего хуже — безмерное расточение государственного имущества. Еще более тяжкие последствия повлекло за собой отчуждение властелина от народа передачей настоящего управления в руки высшего министра. Невольно с нашим представлением о халифах багдадских и вообще властелинах Востока неразрывно связано понятие о визире[316]. В действительности же это представление есть не что иное, как верное отражение тех самых восточных воззрений, которые вырисовываются в каждой главе литературы рассказов и сказок в стереотипных фигурах могущественного султана и его мудрого визиря. А ум визиря и состоял, собственно, в том, чтобы успешно играть свою трудную роль и все неприятное отстранять от сына Бога, в будничной же жизни поддерживать доброе расположение баловня судьбы. Внизу визирь всесилен, но легкий кивок всемогущего низвергает его с высоты величия в тюрьму, а оттуда слишком часто прямая дорога на эшафот. Этот перворазрядный делец прежде всего должен был обладать в высокой степени финансовой гениальностью; у него всегда есть кое-что в запасе для удовлетворения малейшего каприза монарха и его любимцев, но до ушей властелина никогда не должны достигать жалобы подданных на увеличивающиеся вымогательства податных чиновников. От него требуется также как можно более остроумия, ему надо уметь ежечасно рассеивать дурное расположение духа властелина. И обо всем-то он должен знать, о чем бы ни спросил повелитель, каждую трудность разрешать быстро и вразумительно, но при этом никак не неприятным советом. Днем он работает как вол, а вечером и добрую половину ночи коротает с приближенными властелина в пении, игре, танцах и остроумной беседе, при этом ежеминутно подстерегает все подкопы подводимых под него бесчисленных интриг, затеваемых со всех сторон этими придворными офицерами и чинами, этими дамами гарема и их евнухами. Не правда ли, какое неопровержимое доказательство блестящих дарований семьи Бармекидов! Члены ее почти без перерыва более 50 лет исполняли свою задачу безупречно. Но и положение этого халифа, от прихоти которого зависело заставить дрожать[317] с головы до пят некогда могущественного визиря, нисколько не безопасней. Страшно карает гнев высшего повелителя того несчастного, которому приходится скользить по гладко вылощенным доскам двора: но женское коварство тайком приготовляет яды, подговаривает потерявших совесть служащих и подготовляет насилия придворных офицеров, совершаемые бесшумно под покровом мрака ночи. Опускают в гроб с лицемерными завываниями труп того, кто вчера еще был халифом. Ни единого знака на бездыханном теле после страшно утонченного убийства, совершенного, быть может, по повелению брата либо сына свергнутого. И вот он занимает окровавленный трон с тем, чтобы самому, по всей вероятности, пасть в короткое время жертвой мщения или вожделения соперника. Народ редко когда и видел умершего, никакие узы ни любви, ни уважения не связывают его с ним. С немым страхом прислушивается он к темным слухам, передаваемым шепотком, все молчат, никто и пальцем не пошевелит. Прибавьте к этому несчастную форму избирательного правления и все беспорядки, происходящие при присягах и переприсягах: просто почитается за чудо, если какой-либо из Аббасидов умирает своей естественной смертью.