30 апреля 1921 г. новый начальник станции в Пулавах (прежний начальник станции майор Хлебовский сам стал жертвой эпидемии) сообщил члену Российско-Украинской делегации Е.Аболтину, что: «с 4 октября 1920 г. по 1 апреля 1921 г. в лагере умерло 540 человек, т. е. приблизительно 1/3 всего наличного состава лагеря.» Более близкими к реальным представляются свидетельства пленных, согласно которым за 6 месяцев умерло 900 чел. из 1100 военнопленных (смертность 81,8%). Они были зарыты «на левом берегу Вислы (по 30—40 человек голыми вместе) в ямах» (Красноармейцы… С. 548) .

Напомним, приведенные выше, воспоминания Константина Корсака, пересказанные его внуком М. Батурицким. Корсак попал в белостокский лагерь, как бывший красноармеец, и пробыл в нем до марта 1921 г. Он утверждал, что из 1500 заключенных в лагере осталось в живых 200 человек. Смертность составила 87 %, такая же как в Пулавах.

Об огромной смертности пленных в рабочих командах лагеря интернированных № 1 в Домбе свидетельствуют показания, вернувшего в Россию Витольда Марецкого. Он рассказал, что за период 1920/21 гг., из-за невыносимых условий работы и жизни: «некоторые из этих рабочих отрядов растаяли до ¼ своего первого состава а некоторые мелкие отряды, работавшие у окрестных помещиков, растаяли совершенно». В итоге из 550 пленных в рабочих командах к весне 1921 г. осталось в живых лишь 150 чел. (смертность – 73%) (Красноармейцы… С. 577)

Подольский (Вальден) в своих воспоминаниях упоминает об одном пареньке из партии пленных, направленной «на тяжелые мостовые работы… он один, кажется, и остался в живых из всех 80 человек» (Новый мир. № 5. С. . 86)

Вышеприведенные примеры достаточно красноречиво свидетельствуют о реальном уровне смертности в польских лагерях. Тем не менее, особого разговора заслуживает печально известный лагерь пленных № 7 в Тухоли, называемый «лагерем смерти», в котором погибло 22 тысячи красноармейцев.

В России защитником польской версии о нормальных условиях содержания красноармейцев в лагере Тухоль является публицист Яков Кротов. Он, являясь внуком бывшего узника этого лагеря Лазаря Гиндина, врача Красной Армии, попавшего в августе 1920 г. в польский плен, заявляет: «Мне не нужны речи Чичерина, чтобы судить о Тухоле: мой дед, Лазарь Гиндин, был там» (Московские новости, № 1065, 28.11.2000, с. 5). Аргумент Я. Кротова о том, что не так страшен лагерь в Тухоли, если там выжил его дед, совершенно несостоятелен, хотя бы потому, что в Освенциме и на Колыме тоже выжило часть заключенных.

На основании писем своего деда из польского плена (http://www.krotov.info/library/k/krotov/lb_04.html), внук утверждает, что «…это не был курорт, но и не «лагерь смерти»» . По мнению Я.Кротова, миф о том, что «счет смертям русских пленных в Тухоли идет на десятки тысяч» необоснованно создали газеты русской эмиграции в Варшаве (http://www.krotov.info/yakov/dnevnik/2000/001784.html).

Напомним, что в настоящем исследовании неоднократно приводились ссылки из устного рассказа Л.Гиндина в 1972 г. о фактах настоящего вандализма в отношении красноармейцев, особенно еврейской национальности, в польском плену (http://www.krotov.info/library/k/krotov/lb_01.html#4). Однако Я.Кротов предпочитает факты из рассказа деда не упоминать. Он делает упор на его письма из польского плена. Что ж попробуем прочитать эти письма.

Письма Лазаря Гиндина – это попытка мужественного человека не только сообщить о себе близким, но и поддержать их. Ключом для понимания смысла его писем являются фразы, обращенные к любимой жене: «Береги себя, голубка, не переутомляйся. У тебя ведь слабое сердце. Обо мне не беспокойся, цел буду» (письмо от 18 мая 1921 г.). «Олечка! Деточка! Береги себя и девочек. Помни, что ты дороже мне всего…» (письмо от 24 ноября 1920 г.).

Абсолютно ясно, что Л.Гиндин не мог описывать реальное положение дел в польских лагерях, так как это могло стоить ему жизни. В материалах сборника «Красноармейцы в польском плену в 1919—1922 г.г.» отмечается, что попытки пленных красноармейцев пожаловаться проверяющим на бесчеловечные условия своего содержания в лагерях, как правило, имели для жалобщиков весьма тяжкие последствия. Как выше говорилось, в Мокотове, например, «одежды пленных, которые жаловались, отмечались красной краской, и их после гоняли на более тяжелые работы» (Красноармейцы. С. 649, 650).

Гиндин рассказывает что, когда в Тухоль в связи с голодовкой заключенных по поводу плохого питания приехал российский представитель, то «о ткрыто жаловаться никто не осмелился, чтобы надзиратели не вымещали злобу после отъезда представителя» (http://www.krotov.info/ library/k/krotov/lb_01.html#4).

Стремясь успокоить жену, Л.Гиндин уделяет крайне мало внимания в своих письмах жестокой реальности в польских лагерях. Однако некоторые фразы в этих письмах, при внимательном прочтении, свидетельствуют о страшных испытаниях, которые ему довелось пережить в качестве военнопленного.

23 марта 1921 г. Гиндин пишет «Питание хорошее. Только окончательно оборвался. Все истрепалось». О том, как дело обстояло на самом деле в польских лагерях, написал в апреле 1921 г. в своем письме Ольге Гиндиной освободившийся из плена Яков Геллерштрем, сосед Л.Гиндина по Рембертовскому лагерю: «… Я также был в плену, в Рембертове, по внешности потерял всякое человеческое достоинство, унижения неописуемые и только благодаря случайности, я родился в Эстонии – был освобожден, спасен».

Какими же ужасными обстоятельствами и нечеловеческими условиями плена вызваны страшные в своей безысходности слова Геллерштрема «был спасен … только благодаря случайности» ! Но и у сдержанного Гиндина в письмах жене тоже иногда проскальзывают страшные признания: « Думаю, что по приезде дадут все-таки немного отдохнуть дома, а то я стану совсем инвалидом…» (письмо от 18 мая 1921 г).

Двумя месяцами позднее, чтобы успокоить жену, Л.Гиндин откровенно бравирует в своем письме от 23 июля 1921 г. Пишет о «рыбном спорте» (не рыбалке!) и в конце заявляет: « Вот видишь, как мало я могу сообщить тебе о моей жизни. Живу на всем готовом и не о чем заботиться …».

В феврале и начале мая 1921 г. Л.Гиндин тоже утверждал, что, якобы, вокруг все хорошо, самое скверное позади и вдруг 5 августа того же года в письме из Белостока у него опять неожиданно вырывается: « Моя дорогая! Самое тяжелое осталось позади, и если я уцелел до сих пор, то наверно увидимся…». Возникает вопрос: так когда же на самом деле было тяжело?

Люди старшего поколения, по своему личному опыту знавшие, что такое военная цензура, могли ответить на такой вопрос, поскольку прекрасно умели читать «между строк» скрытый смысл писем своих близких. Им не надо было объяснять, почему это человек сначала бодро сообщает, что вокруг него «все хорошо», а позднее осторожно намекает на то, что еще не до конца уверен в том, что ему вообще удастся выжить и выражает удивление, как он в тех условиях «уце лел до сих пор».