— То есть он сказал вам, что хочет со мной дружить? Это ложь!

Диотима подняла глаза и засмеялась.

— Сейчас вы преувеличиваете опять! Мы оба хотим с вами дружить. Может быть, именно потому, что вы такой. Но объясню по порядку: Арнгейм воспользовался для этого следующими примерами… — Она секунду помедлила, потом поправилась: — Нет, это завело бы слишком далеко. Короче, Арнгейм говорит, что нужно пользоваться средствами, которые предоставляет тебе твое время; нужно даже всегда действовать с двух позиций, не совсем революционно и не совсем контрреволюционно, не целиком любя и не целиком ненавидя, никогда не следуя какой-то склонности, а развивая все, что в тебе есть. А это не умничанье, которое вы ему приписываете, а, наоборот, признак всеохватывающей, прорывающейся сквозь все поверхностные различия, синтетически-простой натуры, натуры аристократической!

— А какое отношение имеет это ко мне? — спросил Ульрих.

Этот вопрос возымел то действие, что он развеял воспоминание об одном разговоре насчет схоластики, церкви, Гете и Наполеона, а заодно и туман образованности, сгустившийся было вокруг головы Диотимы, и она вдруг очень ясно увидела себя сидящей рядом с кузеном на продолговатом ящике для обуви, на который она, увлекшись, потянула его; спина его упрямо избегала прикосновения к висевшим сзади чужим пальто, а ее волосы запутались в них, и ей понадобилось поправить прическу. Поправляя ее, она ответила:

— Вы же прямая противоположность этому! Вы хотите пересотворить мир по своему подобию! Вы всегда оказываете какое-то пассивное сопротивление — пользуясь этим ужасным выражением! — Она была очень довольна, что сумела так пространно высказать ему свое мнение. Но больше им нельзя было там сидеть, где они сидели, соображала она одновременно, ибо в любую минуту гости могли отправиться по домам или войти в переднюю по каким-либо другим причинам. — Вы полны критицизма, я не помню, чтобы вы что-нибудь нашли хорошим, — продолжала она. — Из чувства противоречия вы хвалите все, что сегодня невыносимо. Если среди мертвой пустыни нашего лишенного божеств времени захочешь сберечь немножко чувства и интуиции, то можно не сомневаться, что вы станете фанатично защищать специализацию, беспорядок, негативное бытие!

Она, улыбаясь, встала и дала ему понять, что они должны поискать другое место. Они могли либо вернуться в комнаты, либо, если хотели продолжать разговор, спрятаться от других, спальни супругов Туцци можно было через потайную дверь достичь и отсюда, но Диотиме показалось все-таки слишком интимным пустить кузена туда, тем более что при уборке квартиры перед приемом комнату эту каждый раз загромождали самым беспорядочным образом, и единственным прибежищем оставались потому лишь обе каморки для прислуги. Мысль, что это будет веселой смесью беспечности и долга хозяйки — неожиданно осмотреть комнату Рахили, в которую она вообще никогда не входила, решила дело. На ходу, извинившись за свое предложение, и затем в каморке она продолжала спорить с Ульрихом:

— Создается такое впечатление, что вы готовы насолить Арнгейму при малейшей возможности. Ваша строптивость огорчает его. Он — великий пример нынешнего человека. Поэтому у него есть и ему требуется контакт с реальностью. Вы же, напротив, всегда делаете прыжок в невозможное. Он — само утверждение и вполне уравновешен; вы, в сущности, асоциальны. Он стремится к единству и весь до кончиков пальцев озабочен поисками решения; вы противопоставляете этому аморфные взгляды. У него есть вкус к тому, что уже прошло процесс становления; а у вас? Что делаете вы? Вы делаете вид, будто мир начнет существовать лишь завтра. Так ведь вы говорите?! С первого же дня, как только я сказала вам, что нам представляется возможность сделать что-то великое, вы так держались. И когда на эту возможность смотрят как на судьбу и, сойдясь вместе в решающий момент, ждут, так сказать, ответа с немым вопросом в глазах, вы ведете себя как злой мальчишка, который хочет все испортить!

Ей хотелось заглушить неловкость их пребывания в этой каморке умными словами, и, несколько преувеличенно браня кузена, она обретала храбрость, чтобы оставаться в ней.

— А если я такой, то какая вам от меня польза? — спросил Ульрих. Он сидел на маленькой железной кровати Рахили, маленькой горничной, а Диотима сидела на маленьком соломенном стуле, на расстоянии вытянутой руки от Ульриха. И тут он получил от Диотимы поразительный ответ.

— Если бы я, — сказала она без видимой связи, — повела бы себя при вас совсем пошло и скверно, вы были бы наверняка чудесны, как архангел!

Она сама испугалась сказанного. Она хотела только подчеркнуть его строптивость и пошутить, что из чувства противоречия он был бы добр и мил тогда, когда этого не заслуживают; но при этом в уме бессознательно забил какой-то ключ и вынес наружу слова, которые, когда она произнесла их, сразу же показались ей немного бессмысленными и все же удивительным образом связанными с ней и с ее отношением к кузену.

Тот почувствовал это; он молча поглядел на нее и после паузы ответил вопросом:

— Вы очень, вы безмерно влюблены в него?

Диотима опустила взгляд.

— Какие неподходящие слова вы употребляете! Я же не девчонка, чтобы втюриться!

Но кузен стоял на своем.

— Я спрашиваю по причине, которую могу более или менее точно назвать: я хочу знать, знакомо ли уже вам желание, испытываемое всеми людьми — я думаю при этом и о гнуснейших страшилищах, что находятся сейчас рядом в вашей комнате, — раздеться догола, обнять друг друга за плечи и начать петь, вместо того чтобы говорить; но тогда вам следовало бы обойти всех и по-сестрински поцеловать каждого в губы. Если вы находите это слишком неприличным, я уж, так и быть, позволю надеть ночные рубашки.

Диотима ответила на всякий случай:

— Милые у вас мысли, ничего не скажешь!

— Но мне, видите ли, знакомо это желание, хотя дело было давно! Ведь даже очень уважаемые люди утверждали, что так оно, в сущности, и должно быть на свете!

— Тогда вы сами виноваты, если этого не делаете! — перебила его Диотима. — Кроме того, не нужно выставлять это в таком смешном виде!

Она вспомнила, что ее приключение с Арнгеймом неопределимо и будило желание такой жизни, где социальные различия исчезнут и деятельность, душа, ум и мечта сольются воедино.

Ульрих ничего не ответил. Он предложил кузине папиросу. Она взяла ее. Когда пахучие облака наполнили «скромную каморку», Диотима подумала, что вообразит Рахиль, застав выдохшиеся следы этого нашестия. Проветрить? Или дать девочке объяснение на следующее утро? Удивительно, что именно мысль о Рахили побуждала ее остаться; она уже была близка к тому, чтобы положить конец их странному уединению, но привилегии умственного превосходства и необъяснимый для ее горничной табачный аромат таинственного визита каким-то образом отождествились, что доставило ей удовольствие.

Кузен смотрел на нее. Его удивляло, что он говорил с нею так, но он продолжал; он тосковал по обществу.

— Скажу вам, — заговорил он опять, — при каких условиях я был бы способен на такое ангельское поведение; ведь «ангельское» — это, пожалуй, не слишком громкое слово, если хочешь выразить, что выносишь своего ближнего не только физически, но и можешь без содрогания прикоснуться к нему под его, так сказать, психологической набедренной повязкой.