— Я очень многое испытала; я очень изменилась.

— Пойдет ли это на пользу мне? — спросил он.

Диотима покачала головой и улыбнулась, не глядя на него.

— Тогда я вам открою, что за генералом стоит Арнгейм, не я; вы ведь всегда считали виноватым в его присутствии только меня! — сказал Ульрих вдруг. — Но помните, что я ответил вам, когда вы потребовали от меня объяснений по этому поводу?

Диотима помнила. Держать на расстоянии, сказал кузен. Но Арнгейм — тот сказал, что она должна принимать генерала самым любезным образом! Она почувствовала в этот миг нечто не поддававшееся описанию; у нее было такое чувство, словно она сидела в облаке, которое быстро поднималось выше ее глаз. Но скамеечка под ней сразу сделалась опять твердой и прочной, и она сказала:

— Не знаю, как попал к нам этот генерал, я сама не приглашала его. А доктор Арнгейм, которого я спрашивала, тоже, разумеется, ничего об этом не знает. Тут произошло какое-то недоразумение.

Кузен сделал лишь небольшую уступку.

— Я знаю генерала с давних времен, но впервые мы увиделись снова у вас, — объяснил он. — Конечно, вполне вероятно, что он здесь немного шпионит по заданию военного министерства, но он и честно хочет помочь вам. И я слышал от него самого, что Арнгейм тратит на него поразительно много сил!

— Потому что Арнгейм принимает участие во всем! — ответила Диотима. — Он посоветовал мне не отталкивать генерала, потому что верит в его добрую волю и видит в его влиятельном положении возможность принести пользу нашим стараниям.

Ульрих энергично покачал головой.

— Послушайте это кудахтанье вокруг него! — сказал он так резко, что стоявшие поблизости могли это услышать, и хозяйка дома смутилась. — Он терпеливо сносит это, потому что он богат. У него есть деньги, он признает всех правыми и знает, что они добровольно создают рекламу ему!

— С чего бы ему так вести себя?! — возразила Диотима неодобрительно.

— Потому что он тщеславен! — продолжал Ульрих. — Безмерно тщеславен! Не знаю, как сделать понятным вам это утверждение во всей его полноте. Есть тщеславие в библейском смысле: из пустоты делают кимвал бряцающий! Тщеславен человек, которому кажется, что ему можно позавидовать, когда слева от него восходит луна над Азией, а справа от него тускнеет Европа в лучах заката; так описал он мне однажды путешествие по Мраморному морю! Наверно, над цветочным горшком влюбленной девочки луна восходит красивее, чем над Азией!

Диотима искала места, где их бы не слышали расхаживавшие кругом люди. «Вы раздражены его успехом», — тихо сказала она, ведя его через комнаты; умным маневром она незаметно вывела его потом за дверь в переднюю. Все другие помещения были заняты гостями.

— Почему, — начала она там снова, — вы так враждебны к нему? Этим вы ставите меня в трудное положение.

— Я ставлю вас в трудное положение? — удивился Ульрих.

— А вдруг у меня есть потребность поговорить с вами? Но пока вы так ведете себя, я не могу вам довериться!

Она остановилась в середине передней.

— Спокойно доверьте мне, пожалуйста, то, что вы хотите сказать, попросил Ульрих. — Вы влюбились друг в друга, это я знаю. Он на вас женится?

— Он предложил мне это, — ответила Диотима, не обращая внимания на ненадежность места, где они находились. Она была захвачена собственными чувствами и не споткнулась о непристойную прямоту своего кузена.

— А вы? — спросил тот.

Она покраснела, как школьница, у которой что-то выспрашивают.

— О, это вопрос, связанный с тяжелой ответственностью! — ответила она, помедлив. — Любая несправедливость недопустима. При событиях действительно больших не так уж, кстати, и важно, как ты поступишь!

Слова эти были Ульриху непонятны, потому что он не знал о ночах, когда Диотима преодолевала голос страсти и достигала неподвижной справедливости душ, любовь которых держится как коромысло весов при одинаковой тяжести чаш. Поэтому ему показалось, что лучше пока сойти с очень уж прямого пути беседы, и он сказал:

— Я бы хотел поговорить с вами о моем отношении к Арнгейму, потому что при этих обстоятельствах мне жаль, что у вас создалось впечатление враждебности. Я думаю, что хорошо понимаю Арнгейма. Вам должно быть ясно: то, что происходит в вашем доме — назову это, по вашему желанию, синтезом, с этим он имел дело уже бесчисленное множество раз. Выступая в форме убеждений, духовное движение сразу же выступает и в форме противоположных убеждений. И, воплощаясь в личности так называемого гиганта мысли, оно чувствует себя так же неуверенно, как в брошенном в воду коробке из картона, если этой личности все добровольно не выражают своего восхищения. Мы — по крайней мере в Германии — одержимы любовью к личностям признанным, мы ведем себя как пьяные, которые бросаются на шею новому человеку, чтобы вскоре по столь же темным причинам сбить его с ног. Могу поэтому живо представить себе, что испытывает Арнгейм. Это что-то вроде морской болезни; и, вспоминая в таком окружении, чего можно добиться богатством, если умело им пользоваться, он снова чувствует под ногами твердую почву после долгого плавания. Он замечает, как предложение, инициатива, желание, готовность, умение стремятся быть поближе к богатству, и это есть, безусловно, отражение самой духовности. Ведь и мысли, которые хотят получить власть, прицепляются к мыслям, которые властью уже обладают. Не знаю, как мне это выразить; разницу между устремленной вглубь и устремленной к карьере мыслью определить нелегко. Но уж если эта ложная связь с великим заняла место мирской бедности и чистоты духа, то на это место втирается, и, конечно, по праву, также и то, что слывет великим, а в конце концов и то, что слывет великим благодаря рекламе и коммерческой ловкости. И вот вам Арнгейм во всей своей невинности и виновности!

— У вас сегодня очень святой ход мыслей! — ответила Диотима язвительно.

— Признаю, что мне до него мало дела; но то, как он берет смешанные проявления внешнего и внутреннего величия и хочет сделать из них образцовую гуманность, это и правда способно довести меня до неистовой святости!

— О, как вы ошибаетесь! — резко перебила его Диотима. — Вы представляете себе этакого напыщенного богача. Но для Арнгейма богатство — это невероятная, всепроникающая ответственность. Он заботится о своем деле, как другой заботился бы о человеке, которого оставили на его попечение. И действовать — это для него глубокая необходимость; он к миру приветлив, потому что надо шевелиться, чтобы, как он говорит, шевелили тебя! Или это говорит Гете? Он однажды объяснил мне это подробно. Он стоит на той точке зрения, что делать добро можно начать только тогда, когда ты вообще начал что-то делать; признаюсь, мне и самой иногда кажется, что он чрезмерно расходует себя на всех и каждого.

Так разговаривая, они ходили взад и вперед по пустой передней, где висели только зеркала и одежда. Теперь Диотима остановилась и положила руку на рукав кузена.

— Этот во всех отношениях вознесенный судьбой человек, — сказала она, держится скромного принципа, что одиночка не сильнее покинутого больного! Вы, наверно, с ним согласитесь: когда человек одинок, он впадает в тысячи преувеличений! — Она посмотрела вниз, словно искала что-то на полу, чувствуя взгляд кузена на своих опущенных веках. — О, я могла бы сказать о себе самой, я была очень одинока последнее время, — продолжала она, — но я вижу это и на вашем примере. Вы ожесточены и несчастливы. Вы не в ладу со своим окружением, это видно по всем вашим взглядам. Человек по натуре ревнивый, вы противопоставляете себя всему на свете. Признаюсь вам откровенно, Арнгейм жаловался мне, что вы отвергаете его дружбу.