— А вот я пока дальше любви не пошла.

В голове Урсулы мелькнула мысль: «Потому что ты никогда не любила».

Гудрун встала, подошла к Урсуле и обняла ее за шею.

— Иди и найди свой новый мир, дорогая, — произнесла она голосом, в котором звучала поддельная доброжелательность. — В конце концов, самое счастливое путешествие — поиск Рупертовых Островов Блаженства.

Рука Гудрун лежала на шее сестры, касаясь пальцами ее щеки, отчего Урсула чувствовала себя очень неуютно. Что-то оскорбительное было в покровительственном отношении Гудрун, и это причиняло боль. Почувствовав внутреннее сопротивление сестры, Гудрун неуклюжим движением убрала руку, перевернув при этом подушку, из-под которой вывалились чулки.

— Ха-ха! — рассмеялась довольно натужно она. — О чем это мы разговорились — старые миры, новые…

И сестры заговорили на обычные, бытовые темы…

Джеральд и Беркин пошли вперед, не дожидаясь, пока отъедут сани с отбывающими гостями.

— Сколько еще здесь пробудете? — спросил Беркин, глядя на пылающее от мороза, почти застывшее лицо Джеральда.

— Не могу сказать, — ответил Джеральд. — Пока не надоест.

— Не боишься, что раньше снег растает?

Джеральд рассмеялся.

— А он здесь разве тает?

— Значит, у вас все хорошо? — поинтересовался Беркин.

Джеральд прищурился.

— Хорошо? — переспросил он. — Никогда не понимал смысла простых слов. Хорошо — плохо, разве иногда они не синонимы?

— Думаю, так бывает. А как насчет возвращения домой? — спросил Беркин.

— Не знаю. Возможно, мы вообще не вернемся. Я не заглядываю вперед, — ответил Джеральд.

— И не тоскуешь по тому, чего нет, — прибавил Беркин.

Джеральд смотрел вдаль недоступным пониманию взором хищной птицы — зрачки как точки.

— Да. Во всем этом есть какая-то завершенность. И Гудрун представляется мне чем-то вроде конца. Не знаю — она кажется такой мягкой, кожа — как шелк, руки сильные и нежные. И это каким-то образом губит мое сознание, сжигает энергию мозга. — Он сделал еще несколько шагов, все так же глядя вперед, — его застывший взгляд вызывал в памяти маски из варварских культов. — Разрушает внутреннее зрение, превращает тебя в слепого. Но дело в том, что ты сам хочешь быть слепым, хочешь, чтоб тебя разрушили, — тебе не надо ничего другого.

Джеральд словно находился в трансе, говорил многословно, невыразительным голосом. Затем вдруг взбодрился и, глядя на Беркина мстительным, грозным взглядом, продолжил:

— Знаешь ли ты, что такое страдать, находясь с женщиной? Она так прекрасна, совершенна, ты считаешь ее такой хорошей, это рвет тебе душу, каждое прикосновение жжет огнем — ха! — она само совершенство, и ты взрываешься, ты взрываешься! А потом, — Джеральд остановился на снегу и внезапно раскрыл стиснутые кулаки, — ничего, твое сознание улетучилось, спаленное, как тряпье, и… — он огляделся кругом, как-то по-актерски воздев руки, — взрыв — ты понимаешь, о чем я, — это грандиозное переживание, в нем есть законченность — и вот ты весь пожухлый, словно тебя ударило током. — Джеральд замолчал, продолжая идти вперед. Можно было подумать, что он хвастается, но в этом хвастовстве не было лжи, — ее не может быть у человека, доведенного до крайности.

— Конечно, — заключил он, — я никогда не отказался бы от такого. Это подлинное переживание. И она прекрасная женщина. Но как же я ее иногда ненавижу! Странно…

Беркин видел рядом с собой лицо человека, находящегося в пограничном состоянии. Но Джеральда, похоже, смутила собственная речь.

— Но ведь теперь ты получил сполна? — сказал Беркин. — Ты пережил свое приключение. Зачем себя мучить дальше?

— Не знаю, — ответил Джеральд. — Ничего еще не закончилось…

Они продолжали идти дальше.

— Знай, я люблю тебя не меньше Гудрун — не забывай этого, — сказал с горечью Беркин. Джеральд посмотрел на него странным, рассеянным взглядом.

— Правда? — переспросил он с холодной иронией. — Или тебе так кажется? — Он вряд ли сознавал, что говорит.

Подъехали сани. Гудрун слезла с саней, и они распрощались. Всем хотелось поскорее расстаться. Беркин сел на свое место, и сани покатили дальше. Стоя на снегу, Гудрун и Джеральд махали им вслед. У Беркина сжалось сердце — две фигурки становились все меньше, такие одинокие среди безграничных снегов.

После отъезда Урсулы и Беркина Гудрун почувствовала себя свободнее в борьбе с Джеральдом. По мере привыкания Джеральд все сильнее на нее давил. Поначалу Гудрун удавалось справляться, и ее воля никогда не была ущемлена. Но довольно скоро Джеральд стал игнорировать ее женскую тактику, перестал считаться с ее причудами, желанием уединиться, стал проявлять свою волю слепо, не считаясь с ней.

Это положило начало серьезному конфликту, который испугал обоих. Но Джеральд находился в одиночестве, Гудрун же стала искать духовные ресурсы на стороне.

Когда Урсула уехала, Гудрун почувствовала, что ее существование стало элементарным и бессмысленным. Она ходила по комнате, присаживалась на корточки и смотрела в окно на крупные яркие звезды. Впереди неясной тенью вырисовывался горный узел. Это был центр. У Гудрун было странное ощущение неизбежности, словно ее поместили в центр мироздания и никакой другой реальности вокруг не было.

Вскоре пришел Джеральд. Гудрун знала, что он нигде не задержится. Теперь она редко оставалась одна, Джеральд сковывал ее, как мороз, медленно убивал.

— Ты что, одна сидишь в темноте? — спросил он. Уже по тону Гудрун поняла, что он недоволен, — ему не нравилась та изоляция, в какой она предпочитала пребывать. Тем не менее, ощущая неотвратимость происходящего, Гудрун доброжелательно с ним заговорила.

— Хочешь, зажгу свечи? — спросила она.

Джеральд ничего не ответил, только подошел и встал рядом в темноте.

— Взгляни, какая чудная звезда — вон там. Знаешь, как она называется?

Он присел рядом, чтобы увидеть звезду из низкого окна.

— Не знаю. Но она прекрасна.

— Ведь правда? Видишь, как она переливается разными цветами — ее блеск великолепен…

Они замолчали. Не говоря ни слова, Гудрун неторопливо опустила одну руку ему на колено, а другой — коснулась его руки.

— Тоскуешь по Урсуле? — спросил Джеральд.

— Нисколько, — ответила она. И медленно прибавила: — Ты сильно меня любишь?

Джеральд весь напрягся.

— А ты как думаешь? — задал он встречный вопрос.

— Не знаю, — был ее ответ.

— И все же? — настаивал он.

Воцарилось молчание. Наконец из темноты донесся твердый и бесстрастный голос: