Урсула, кипя от ярости, что к ней отнеслись с таким пренебрежением — de haut en bas[164], как бы с высоты эзотерического искусства взирая на художественное невежество профана, пылко ответила, раскрасневшись и запрокинув лицо:

— И все же тут изображен конь.

Лерке вновь пожал плечами:

— Да уж, не корова.

Тут вмешалась Гудрун, раскрасневшаяся и возбужденная, — ей не терпелось прекратить эти препирательства, в которых Урсула выдавала себя, проявляя глупое упрямство.

— Что ты имеешь в виду, когда говоришь, что «тут изображен конь»? — выкрикнула она. — Что ты подразумеваешь под «конем»? Идею — ты носишь ее в своей голове и хотела бы видеть воплощенной в искусстве. Но тут совсем другая идея, совсем другая. Назови ее, если хочешь, конем или скажи, что это не конь. Но и у меня тоже есть право сказать, что твой конь — совсем не конь, а недостоверная выдумка.

Урсула заколебалась — она была явно сбита с толку.

— Но почему у него именно такая идея? — возразила она. — Я понимаю — таково его представление. На самом деле он изобразил себя.

Лерке раздраженно фыркнул.

— Изобразил себя! — повторил он с издевкой. — Wissen Sie, gnädige Frau, здесь мы имеем дело с Kunstwerk, произведением искусства. И как произведение искусства эта статуэтка ничего конкретного не изображает. Она существует сама по себе и никак не связана с окружающим нас миром, между ними нет ничего общего — это два различные пласта существования, и пытаться объяснять одно через другое не просто неразумно — можно все запутать и тем погубить мысль художника. Нельзя смешивать относительную работу скульптора и абсолютный мир искусства.

— Всецело согласна, — воскликнула Гудрун, распаляясь все больше. — Эти две вещи полностью несовместны — им нет дела друг до друга. Я и мое искусство — вещи совершенно разные. Мое искусство находится в другом мире, а я — в этом.

Ее лицо раскраснелось и преобразилось. Лерке, сидевший с опущенной головой, словно загнанный зверь, бросил на нее украдкой быстрый взгляд и пробормотал:

— Ja — so ist es, so ist es[165].

После такой эмоциональной вспышки Урсула замолкла, но внутри пылала от ярости. Ей хотелось убить обоих.

— В страстных речах, которые вы обрушили на меня, нет ни слова правды, — сказала она наконец. — Конь — отражение вашей бесчувственной, глупой брутальности, а девушка — реальная девушка, которую вы любили, мучили, а потом бросили.

Лерке взглянул на нее, и в его взгляде читалась пренебрежительная усмешка. Он даже не потрудился ответить на последнее обвинение. Разозленная Гудрун тоже презрительно молчала. Урсула была такой несносной дилетанткой, лезла туда, куда боялись ступать ангелы. А значит, должна получать по заслугам.

Но Урсула не успокаивалась.

— Что до вашего мира искусства и реального мира, — продолжала она, — вам приходится их разделять — ведь непереносимо знать, кто ты есть на самом деле. Не хочется знать, что в жизни ты бесчувственное, упрямое, ограниченное животное, потому и говорится: «Это мир искусства». Но искусство — это правда о реальном мире, хотя вам теперь уже этого не понять.

Урсула побелела и вся дрожала, полная решимости продолжать борьбу. Гудрун и Лерке молча сидели, испытывая к ней глубокую антипатию. Подошедший в разгар спора Джеральд стоял рядом и тоже с неодобрением и несогласием смотрел на Урсулу. Он понимал, что она ведет себя недостойно и своим вульгарным подходом как бы принижает тайну, которая одна только и возвеличивает человека. Джеральд примкнул к ее противникам. Всем троим хотелось, чтобы она ушла. Но Урсула продолжала молча сидеть, сердце ее сильно билось, разрываясь от боли, пальцы крутили носовой платок.

Все остальные хранили гробовое молчание, давая возможность Урсуле справиться с последствиями своей бесцеремонности. Через какое-то время Гудрун как бы невзначай, непринужденно спросила:

— Позировала натурщица?

— Nein, sie war kein Modell. Sie war eine kleine Malschülerin[166].

— А, студентка! — протянула Гудрун.

И тут ей представилась вся ситуация. Юная студентка факультета искусств, еще ребенок, отчаянно безрассудная, с коротко подстриженными — до шеи — светлыми волосами, густыми и потому слегка загибающимися внутрь, — возможно, прекрасно воспитанная и из хорошей семьи, — считает, что быть любовницей известного скульптора, мастера — большая честь. Как хорошо ей известны грубость и бессердечие этих связей! Где бы это ни происходило — в Дрездене, Париже или Лондоне — неважно! Она с таким сталкивалась.

— Где она теперь? — спросила Урсула.

Лерке пожал плечами, показывая полную неосведомленность и равнодушие.

— Прошло шесть лет, — ответил он, — ей около двадцати трех — уже не то.

Джеральд взял в руки фотокопию и стал разглядывать. Ему она тоже нравилась. На подставке он увидел ее название: «Леди Годива».

— Но это не леди Годива, — сказал он, добродушно улыбаясь. — Та была зрелая женщина, жена какого-то графа, она скрыла свое тело под длинными волосами.

— À la[167]Мод Алан[168], — сказала Гудрун с насмешливой гримасой.

— Почему Мод Алан? — удивился Джеральд. — Разве я не прав? Мне всегда казалось, что легенда именно такова.

— Конечно, Джеральд, дорогой. Не сомневаюсь, что ты знаешь легенду досконально.

Гудрун подсмеивалась над ним — в ее голосе сквозили нежность и легкое презрение.

— Говоря по правде, я хотел бы увидеть скорее женщину, чем ее волосы, — рассмеялся в ответ Джеральд.

— Да ты ведь сейчас ее и видишь! — пошутила Гудрун.

Урсула встала и вышла, оставив их в комнате одних.

Гудрун взяла фотокопию у Джеральда и погрузилась в ее созерцание.

— Да, — сказала она, теперь поддразнивая Лерке, — вы поняли свою маленькую ученицу.

Тот удивленно поднял брови и несколько самодовольно пожал плечами.

— Это она маленькая ученица? — спросил Джеральд, указывая на статуэтку.

Гудрун сидела, держа лист на коленях. Она подняла глаза на Джеральда и словно пронзила его взглядом — этот взгляд ослепил мужчину.

— Разве он не понял ее?! — сказала Гудрун с иронической игривостью. — Только посмотри на эти ножки — разве не чудо, такие славненькие, нежные — они просто прелесть, они…