только отмели, отчистили избы от накопившегося за зиму сора, пора готовить «соченое молоко», во вторник скотину поить. А легко ли в голодную вешнюю пору наскрести по сусекам конопляного да льняного семени, чтобы натолочь, приготовить пойло, заговорить, спрятать от мужского сглазу. Потому как попадется «лекарство» мужику на глаза — толку не будет... На ранней зорьке до восхода несут бабы приготовленное снадобье в хлевы да глядят — пьет ли худоба, нет ли порчи?

Во середу принято обливать скотину теплою водою, таянной из снега и посоленной прошлогодней четверговой солью. На весь предбудущий год должно охранить сие действо скотину от всякого «напуска».

Чем дальше катится Страстная неделя, чем меньше дней остается перед Светлым воскресением, тем больше надо успеть сделать. В Великий Четверг старики и старухи пережигают соль в печах. Потом ее целый год хранят в узелках за божницами, как панацею от всякого лиха. Они же, старые люди, советуют в четверг первый раз подстригать волосы годовалому младенцу, а девушкам подрезать концы кос, чтобы росли долгими да густыми...

Много старых примет и обрядов суеверных сохранил народ. До принятия христианства на начало пролетнего месяца приходилась целая серия праздников, посвященных богу-громовику Перуну. Жгли на холмах костры, желая помочь природе воскресить весну. Ограждали поля и скот от злых духов, задабривали водяного и лешего.

В «Стоглаве» — сборнике постановлений Московского собора православной церкви, созванного царем Иоанном Четвертым Васильевичем для искоренения как духовных, так и светских непорядков, сурово осуждаются «прелести еллинския и греческия». О них же в другом памятнике русской письменности есть примечательнейшая запись: «Мнози же от человец се творять по злоумию своему. В Святый Четверток поведают мертвым мясо и млека и яица, и мыльницу (баню. — А. Т.) топят, и на печь льют и пепел посреде сыплют следа ради и глаголют: «мыйся!» И чехлы вешают и убрусы и велят яя терти. Беси же смеются злоумию их и, влезши, мыются и в пепеле том яко и куры след свой показуют на пепеле на прельщение им и трутся чехлы и убрусы теми. И приходят топившие мовницы и глаголют на пепел следа и егда видят в пепеле след и глаголют приходили к нам навья (покойник. — А. Т.) мыться. Егда то слышать беси и смеются им».

Хороши погоды в Санкт-Петербурге в конце апреля. Редко-редко когда идет дождь или небо хмуро. Истосковавшиеся за долгую зиму без солнца обыватели ошалело бродят по улицам, лезут под лошадиные морды, не разбирая дороги. Жмурятся от нестерпимого блеска водной ряби и дышат, дышат весенним воздухом, таким-то свежим да таким-то теплым, целительным после долгой, промозглой зимы. Зелень-трава пробивается на южных склонах рек и каналов, зацветает золотыми звездами вездесущая мать-и-мачеха...

Всю-то землю во цветы апрель одевает,

Весь собор людской в радость призывает,

Листвием древо зеленым венчает...

Так поют калики перехожие, питающиеся Христовым именем, о последнем дне апреля...

В тридесятый день славно восхваляем

И к солнцу-месяцу светло просветляем...

2

В апреле, видя, что никакие партикулярные разговоры к желаемому результату не приводят и что Волынский по-прежнему при докладе, Бирон подает императрице челобитную...

Я не стану приводить ее полностью. Это пять страниц текста, наполненного описаниями своих заслуг и жалобами на «неких людей», желающих «помрачить оные» и навести на преданнейшего слугу ее величества недостойные подозрения... Любопытно отметить, что фаворит сокрушается по поводу того, как посмел кабинетный министр Волынский в столь тревожное политической обстановкою время не токмо беспокоить государыню, но еще и «наставлять Великую и Мудрую Императрицу, яко государя малых лет»... Ох, не курляндского герцога это ход, куда ему... Вот жалоба на то, что Волынский посмел «обругать побоями некоторого секретаря Академии» во дворце да в его герцогских покоях, чем «оказал неуважение Ея Величеству, а ему, владетельному герцогу, нанес чувствительнейшую обиду, уже известную и при иностранных дворах», — это его. Вызывает подозрение и чересчур ловкая концовка челобитной, гласящая, что «ежели Волынской ищет помрачить других, то не должно быть ему противно, ежели бы и его собственныя дела и Департаменты были подвергнуты рассмотрению, тем более, что на оныя много денег употреблено, а ожидаемая польза, как Ея Величество часто соизволила упоминать, доныне невелика была, и многия им проэкты сочинены, а к действу мало приведено...».

Очень, очень прозрачно проступает в этих строках опытная дипломатическая рука, уж не Остерманова ли?..

Смысл челобитной заключался в требовании суда над кабинет-министром Волынским. Однако и тут, несмотря на неоднократные напоминания, Анна не предпринимает никаких решительных действий ни в одну, ни в другую сторону. А фаворит все более и более ожесточается против Артемия Петровича, который ведет себя как ни в чем не бывало. Если вначале Бирон полагал лишь «укоротить шлею» чересчур резвому кабинет-министру, то постепенно в нем созревает решение избавиться от Волынского вообще.

Сегодня трудно со всей определенностью сказать о степени участия в этой интриге Остермана. Документальных сведений не осталось. Но время, ситуация и тактика выбраны настолько снайперски, что приписать все грубоватому курляндскому владетелю трудно. Представьте себе сорокасемилетнюю одинокую женщину, волею судьбы вознесенную на такую высоту и поставленную в такое положение, в каковом чувствует она себя крайне неуверенно. Вокруг — враги, подлинные или мнимые. Наделенная от природы небольшим умом и завидным здоровьем, она вдруг начинает страдать «припадками»...

Кажется, у греков взяла наша медицина термин «климактер», что у них означало «ступень лестницы», а у нас — некий сложный период в жизни женщины, когда она переходит от зрелого возраста к пожилому. Тут все возможно: легкая возбудимость и наоборот — состояние угнетенности, беспричинное беспокойство, головные боли, плохой сон... Да мало ли какие неожиданности поджидают женщину и ее окружающих в это переходное время. И главное лекарство для нее — внимание тех, кто рядом, и возможный покой...

Вряд ли от Бирона можно было ожидать таких тонкостей понимания женской души. Но он всегда при необходимости добиться желаемого от своей царственной любовницы удваивал к ней внимание и окружал заботой и нежностью. Так он поступил и в этот раз. А она, в связи с болезненным состоянием своим, стала особенно отзывчива на участие...

В Великий Четверг на Страстной неделе герцог Курляндский решился на последний шаг. После бурного объяснения с императрицей он бросился перед нею