– Так почему вы выходить не хотите?

– Да все очень просто. У меня тут несколько работ неоконченных осталось. И есть несколько человек, которых я должен нарисовать. Понимаете, должен! У них такие лица! Замечательные, удивительные!

– А что на воле их найти нельзя?

– Можно. Но их надо найти сначала, потом в их человеческую суть вникнуть, а тут у меня все готово уже, понимаете… Я вот с вами разговариваю, очень интересно разговариваю, а у меня под ложечкой сосет – писать тебе надо, работать… Так что, гражданин начальник, разрешите мне еще некоторое время тут побыть? Закончу работу – и уйду. Честное слово! – художник даже руки просительно прижал к груди. – Никаких неприятностей от меня не будет. Никаких заявлений, ничего!

Прокурор тяжело вздохнул и как-то сочувственно посмотрел на Литягина. Сказал бы кто ему утром, что он поймет этого человека и даже захочет помочь ему…

– Кстати, – прищурясь и пристально глядя на него, продолжил Литягин, – вас бы мне тоже было очень интересно рисовать. У вас на лице много чего… Страсти угадываются… Я, признаюсь, не сразу разглядел, а теперь вижу многое и разное там у вас внутри…

Вязалов опешил – давно с ним никто так не разговаривал.

– Вообще я на вас, гражданин прокурор, не в обиде, – ободряюще улыбнулся ему Литягин. – Ну, за то, что вы меня сюда определили. У вас служба такая. Не вы, так другой меня бы сюда уконтрапупил… И хотя, как я вам говорил, тяжко мне тут было сначала во всем дерьме обживаться, но главное не это…

– А что?

– А то, что я тут писать стал сильнее!

Литягин даже не выдержал и вскочил со стула.

– Я тут такое пережил!.. И это все, пережитое, душу мне перевернувшее, в искусство ушло… Туда, туда все пошло… И мои нынешние картины тем ранним работам, что я до зоны писал, не чета. Потому что тогда я ничего не пережил, в бездну не падал и из нее не выкарабкивался, отдирая ногти… А теперь я сам чувствую, как от моих картин пережитое, настоящее прет… И люди это чувствуют. Вот видите, как оно в жизни бывает?

Весь обратный путь Вязалов думал об этом художнике, о том, что прав был, наверное, Кони, когда говорил, что только в творчестве есть радость – все остальное прах и суета. Думал также о том, что вот этот разговор со странным человеком, с которым у него вроде бы ничего общего не было и быть не могло, оказался за последнее время для него самым интересным и важным. И что-то он во время этого общения понял то, что не понимал раньше, – такое, что в дальнейшей его жизни, как бы она ни сложилась, ему обязательно поможет.

1989 г.

* * *

В открытое окно тесного прокурорского кабинета с улицы врывался детский гомон, залетал, словно снег, тополиный пух.

Сидящая за столом немолодая женщина, а звали ее Галина Семеновна Лесновская, больше всего походила не на сотрудника такого грозного учреждения как прокуратура, а на уставшую от назойливых посетителей работницу какого-нибудь жэка.

– Ну вот, Виктор Викторович, – вздохнула она, – все документы по реабилитации вашего отца, Виктора Николаевича Шилова, готовы, подписаны…

Художник Шилов кивнул. Он не знал, как себя вести. Благодарить? Вроде бы как-то неуместно. Несколько лет назад, после смерти батюшки, он сказал себе, что будет биться за его честное имя, будет бороться за него столько, сколько потребуется, и не остановится, чего бы это ему ни стоило. Ведь сколько раз ему, его братьям и сестрам при заполнении анкеты на вопрос: «Были ли судимы его ближайшие родственники?» – приходилось отвечать утвердительно. На приставания детей: «Почему он не добивается реабилитации?» – Виктор Николаевич только отмахивался и говорил, что хотя и оклеветали его, но жаловаться он никуда не будет, поскольку это дело пустое. Вместо того чтобы пороги госорганов зря обивать и время на это тратить, ему надо деньги на жизнь семьи зарабатывать и детей уму-разуму учить. А с властью бодаться – себе дороже будет. Не любит наша власть своих ошибок признавать. Ох, как не любит. И вот…

Виктор Викторович снял с темных брюк несколько сцепившихся тополиных пушинок и как-то рассеянно посмотрел в окно.

Вдруг ясно вспомнилось, как он приехал домой навестить больного родителя. Тот уже долгое время практически не вставал, почти не говорил. Шилов тогда маялся с дипломной работой в институте – картиной на тему из русской истории, которая никак не складывалась, не придумывалась. Он сидел у постели отца и думал, как ему помочь. Но мысли скакали и периодически все равно возвращали его к диплому.

И как он ни пытался скрыть от отца свои тяжелые думы, тот все же вычислил его. Виктору ничего не оставалось, как рассказать отцу о своих страданиях. Тот шире обычного открыл глаза, очень проникновенно посмотрел на сына, потом куда-то мимо него и, повернувшись, спокойным, тихим, но абсолютно уверенным голосом, чуть улыбнувшись уголками рта, тихо сказал: «Сынок, взгляни вон туда – мороз какие картины рисует. Поэтому не суши зря мозги. Природа она совершенна. Окунись поглубже в нее, в нашу жизнь, присмотрись вокруг, и я уверен, найдешь нужное решение».

Шилов пытаясь понять, куда смотрит отец, бросил быстрый взгляд на унылые, выблекшие серо-зеленые больничные стены, затем на окно и замер. Он увидел на заиндевелом стекле необычный по красоте и совершенный по композиции узор.

Шилов смотрел на него жадно, как художник на натуру, запоминая его, буквально впитывая в себя, еще, правда, не зная зачем и для чего.

Вскоре он вернулся в Москву к своим творческим мучениям, а через несколько дней позвонила мать и сказала: «Папа умер». Сразу нахлынули мысли об отце. Виктор вспомнил, как последний раз сидел молча и бессильно у его постели, как смотрел на замороженное студеными январскими морозами окно, и почему-то в памяти всплыли все хитросплетения того узора… И вдруг он понял, что герой картины должен быть изображен именно на фоне этих вечных российских зимних узоров. И все тут же сложилось – он увидел будущую работу целиком и в мельчайших деталях. Словно пелена спала с глаз. Вот так родилось масштабное полотно – «Есенин в Англетере».

Дипломную работу оценили очень высоко, преподаватели института говорили, что благодаря удачно найденному решению, картина приобрела такую выразительность и достоверность, будто автор своими глазами видел тот трагический момент жизни поэта. А Шилов думал о том, что все случилось благодаря отцу, что он, уже беспомощный и немощный, тем не менее пришел на помощь сыну. Наверное, тогда он и решил про себя, что будет добиваться его реабилитации…

А жизнь отца была верченой и тяжкой. До войны он был партийным работником и в деле партии никогда не сомневался. И кто его знает, как бы все пошло, но его жена, у которой был любовник, решила его погубить и завладеть квартирой. Это было время свирепых партийных чисток, и она написала донос в органы, что муж ее хранит дома пистолет и якобы готовит покушение на самого товарища Сталина. Пистолет действительно был, лежал в столе – его подарил Шилову отчим, сотрудник тех же самых органов в отставке. Виктора Николаевича арестовали и быстро дали десять лет. Кстати, потом загребли и его жену-доносчицу – посчитали, что она не могла не участвовать в заговоре…