— Ваша последняя книга все еще лежит у меня дома, в стопке рецензий.

— Очень рад, — процедил я.

Широкая улыбка фактически заслоняла остальное его лицо.

— Всегда хотел задать вам один вопрос, — заговорил Гефлер немного погодя. — Вы уже читали Дериду?

— Я неопределенно хмыкнул.

— Этот текст, как, впрочем, и каждый, является лишь предпосылкой. Ведь, по сути, прямое его назначение — стать поводом для интерпретации.

Что прикажете на это отвечать? Я глубокомысленно кивнул.

— Только не говорите, что полностью со мной согласны!

— Конечно, разумеется, согласен! А вы-то как думали?!

Загадочный Дерида, очевидно, был чем-то вроде святыни для Гефлера и его сомнительных подельников, однако это обстоятельство отнюдь не означало, что его речи следует воспринимать как один сплошной бред. Напротив — то, что он сказал насчет интерпретации, даже показалось мне достойным внимания. Я подумал об энслиновском тексте и решил, что, когда закончу сценарий, непременно ознакомлюсь с Деридой.

Отступив таким образом от изначальной темы нашей беседы, господин Гефлер, похоже, утратил ее связующую нить. Он принес еще пива, причем нам обоим. Мне это показалось весьма любезным, и мы приятельски чокнулись.

Затем, однако, Гефлер постепенно снова начал мрачнеть. Служба службой, выпивка выпивкой. Так вспомним же о службе. Он озабоченно косился на меня:

— Поймите, здесь никогда не было ничего личного. Но я не имею права щадить вас. Это в ваших же интересах. Говорить правду — мой долг.

— О, прошу вас, только без колебаний.

Криво улыбнувшись и пробормотав «Что ж, вы еще обо мне услышите», Гефлер удалился.

Немного погодя бургомистр увлек меня в дальний конец зала, где у прохода рядом с колонной собралась большая часть гостей. Неожиданно я очутился в окружении мафии местного значения и, невзирая на свое твердокаменное намерение после чтения по возможности стушеваться, теперь был вынужден отвечать на всевозможные вопросы.

Как мне понравился Вюлишхайм?

Боже! Как раз по дороге в ратушу, минуя фасады средневековых зданий, приведенных в более или менее пристойный вид, проходя маленькими улочками с такими названиями, как «Фляйшхауергассе» или «Зальцгассе», я вдруг подумал, что Вюлишхайм не более чем очередная клонированная версия одного и того же, раз десять уже виденного мною городка.

— Как вам сказать? — начал я. — Что до старого города, сложно понять, на втором ли он дыхании или при последнем издыхании.

Мне это показалось смешным. Или по крайней мере уместным. Странноватый ответ, который, как мне представлялось, вполне мог сорваться с уст писателя. Не сказал бы, однако, что шутка удалась на славу.

Лишь Гефлер, моя верная тень, понимающе кивнул, словно отметил, что от меня — учитывая мое духовное состояние — ничего более путного ожидать и не стоило.

Дама из управления по культуре пожелала узнать, работаю ли я здесь, в Вюлишхайме, над очередным произведением.

Я пристально глянул на нее:

— Вынужден вас разочаровать — да, работаю!

Взгляд мой скользнул по Гефлеру, бровь которого едва заметно дрогнула.

— А можно ли узнать, о чем пойдет речь в новой книге? — полюбопытствовал учитель немецкого.

— Собственно говоря, нет, — тихо ответил я. — Но если это останется между нами, я отвечу: речь пойдет о Лафатере.

Учитель выразил понимание.

Кто-то полюбопытствовал («Надеюсь, такой вопрос не покажется вам излишне прямолинейным?..»), как я намерен распорядиться Вюлишхаймской Почетной стипендией.

— Не хотелось бы вас разочаровывать, но, говоря откровенно, я скорее всего ее потрачу.

Даму из управления культуры ответ привел в восторг, что она и продемонстрировала несколькими хлопками, прозвучавшими, кстати сказать, довольно фальшиво.

Примерно так оно все и продолжалось.

Я не был пьян, вовсе нет. Просто за весь вечер мне так и не удалось по-настоящему ничего съесть. Видимо, поэтому — несмотря на то, что внешне я все еще производил впечатление вполне собранного человека, — в голове уже заметно шумело, мысли путались.

Таким образом, отвечая на вопрос учителя немецкого о значении и роли, сыгранной Лафатером в «Буре и натиске», я сорвался ни много ни мало на прочтение импровизированного реферата, основная суть которого сводилась к следующему: «Большинство людей имеют обыкновение и даже пристрастие заниматься вещами, в которых они ровным счетом ничего не смыслят. Я называю такие порывы отбросами утопии».

Всем это показалось весьма занятным. Мне, кстати, тоже.

Затем со мною вздумалось побеседовать продавщице книг. Началось с очень милой болтовни о том о сем. Но вдруг:

— Всегда приятно послушать самого автора. Хотя профессиональный актер, разумеется, прочел бы все это лучше…

Не имея на то ни малейшей причины, я одарил ее приветливой улыбкой. Но она быстро растаяла.

— Вы никогда не думали о том, чтобы брать уроки; риторики?

Я растерянно уставился на женщину, которая еще несколько секунд назад казалась мне вполне симпатичной и с которой я, памятуя тот факт, что мое Вюлишхаймское изгнание должно продлиться около трех месяцев, уже втайне связывал самые шальные планы на будущее. Внезапно я взглянул на нее абсолютно трезво. «Боже, мадам, как ужасно смотрятся эти жуткие: очки на вашем лице!»

— В этом нет ничего постыдного, — осторожно заверила она. — Просто жаль, что многие авторы зачастую чуть ли сами не губят свой текст, когда плохо его читают. Подумайте об этом.

Я согласно кивнул. Да, конечно, об этом можно поразмыслить. Почему бы нет?

С какой же несказанной радостью взобрался я поздним вечером обратно в свою каменную обитель, подальше от остального человечества.

Полный разгром! Отступление по всей линии фронта! Глаза бы ни на что не смотрели — я увидел лишь кровать, в которую позволил себе свалиться. Она заскрипела. «Попробуйте, впору ли вам этот гроб?» — кажется, такой была моя последняя мысль перед тем, как я, накрывшись одеялом с головой, стал проваливаться в забытие бездонного, черного сна.

Я лег на дно, окопался в своей крепости. Последовало несколько серых, ничем не примечательных дней, в течение которых — по крайней мере со мной — не случилось ничего экстраординарного. Я напоминал себе мошку-однодневку в янтарном свете октября; зачастую просто недвижно стоял у окна.

Растущий внизу клен однажды решил сбросить красные листья и разметать их вокруг. Теперь он стоял с голыми ветвями и сучьями и уже, казалось, сожалел о том, что раньше времени скинул свой наряд.

Наверху, у верхней рамы окна, поспешно и без оглядки пролетела пара рваных облаков.