Грейс стояла перед закрытой дверью кабинета главной медсестры, вся дрожа, ощущая неясное, нехорошее предчувствие. Провела большим пальцем по брошке-птице, спрятанной в кармане форменного платья, думая, что ей придаст уверенности ощущение знакомой формы. Заостренности крыльев, гладкости эмали.

Все новенькие умирали от страха, когда их сюда вызывали. Они рассказывали истории, как стояли на лоскутном коврике напротив стола главной медсестры, парализованные ее ледяным голосом и холодными словами. Даже у невозмутимой Эви глаза были красными после того, как ее отчитали за позднее возвращение.

Дело было не в том, что главная медсестра на них кричала. Они давно привыкли к крикам дежурных сестер, отдававших все приказы на повышенных децибелах. Дело было в буравящем взгляде. И в осознании, что одним росчерком перьевой ручки главная медсестра может оставить черный след в их личном деле. Отметину, которая останется навсегда. Отметину, которая существенно снизит их шансы на трудоустройство по окончании обучения или вообще не позволит его закончить. Хуже перспективы до конца дней ходить в санитарках была мысль, что им не позволят носить униформу дежурной медсестры и гаркать на перепуганных новеньких. Короче говоря, мысль, что все эти проклятые судна они отчищали за просто так.

За дверью послышался шум, который вполне мог означать «войдите», но Грейс входить не стала, чему была очень рада, когда минуту спустя дверь открылась и вышел заведующий госпиталем. Он даже не взглянул в ее направлении.

Дверь осталась открытой, и Грейс поймала пугающий взгляд главной медсестры, сидевшей за столом. Гигантское насекомое в накрахмаленной шапочке.

– Сестра Кемп.

Грейс вошла в комнату, стараясь сосредоточиться на том, чтобы переставлять ноги. Она чувствовала, как капли пота покалывают кожу по всему телу, и на один чудовищный миг ей показалось, что она разучилась дышать.

– Мне пришел доклад от сестры Беннетт.

Девушка посмотрела туда, откуда шел голос, но от страха не увидела главную медсестру. Словно Грейс огромными ножницами отрезали от реальности. Она сжала руки, впилась ногтями в ладони, чтобы хоть немного сфокусироваться.

– Судя по нему, – продолжала главная медсестра, – ты вела себя неподобающе с одним из пациентов частной палаты.

Грейс подняла глаза. Неожиданность обвинения и его явная несправедливость заставили ее заговорить.

– Нет, мэм. Это не…

– Ты ставишь под сомнение честность сестры? – резкий голос главной медсестры напрягся до предела и почти затих.

– Нет, мэм, – ответила Грейс, поколебавшись. – Но…

– Тебя видели за разговорами с капитаном Барроузом, не соответствующими твоему положению в этой больнице. Я предупредила тебя, прежде чем принять на работу, сестра Кемп. Глупостей в моей больнице я не потерплю.

Грейс ощутила, как ужас сжимает ее железной хваткой. Вот и все. Ее отправят домой. Другие девушки боялись черной отметины в личном деле. Грейс боялась, что всему придет конец. Если ее с позором отправят домой, ей останется только наложить на себя руки. Эви рассказывала ей о девушке, которая не прошла обучение. Она выпила бутылку хлорки, и утром ее обнаружили закоченевшей, всю в засохшей блевотине. Вместе с этим осознанием к Грейс вернулась ясность рассудка. Как бы плохо она себя ни чувствовала, такого она не хотела. Она выпрямила спину.

– Простите, мэм, этого больше не повторится.

– Лично буду следить, – сказала главная медсестра. Удивительно, но на этом, судя по всему, разговор закончился.

Вновь выйдя в пустой коридор, аккуратно и тихо закрыв дверь кабинета главной медсестры, Грейс содрогнулась и глубоко выдохнула. Она чувствовала себя так, словно только чудом не рухнула вниз с обрыва.

На следующее утро она не удивилась, когда, увидев список дежурств, обнаружила, что ее перевели в другую палату. Несправедливость по-прежнему мучила, но вместе с тем пришло облегчение. Пусть она не вела себя с капитаном Барроузом неподобающим образом, но он ей нравился. Пусть ее поведение было безупречно профессиональным, но мысли трудно было назвать столь же безукоризненными. Она думала, как красиво его лицо, как приятны манеры. В его глазах горел мягкий свет, вызывавший в ней недостойные чувства, и она совсем не хотела этих чувств. Она готовила себя к жизни в больнице. К жизни по расписанию, полной тяжелой работы и самопожертвования. Она не хотела напоминаний, что не всегда была сестрой Кемп. Она не могла позволить предателю-сердцу биться хоть немного чаще.

Вечером, когда они с Эви, раздевшись, растирали гудящие ноги, Эви удивила ее, сказав:

– Слышала, тебя на ковер вызывали.

– Да, была у главной медсестры. – Грейс забралась в постель, чувствуя блаженство прикосновения к тонкому матрацу после целого дня на ногах.

Эви смерила ее оценивающим взглядом.

– А ты не такая зануда, как я думала. Хорошее начало.

– Не знаю, о чем ты, – ответила Грейс, отвернувшись к стене, – но этого больше не повторится.

Когда я уже была в таком состоянии, чтобы подмечать детали, я немного зациклилась на некоторых отличительных чертах своей палаты. Окна были расположены так высоко, что пациенты могли заглянуть лишь в нижнюю их часть, увидеть сквозь стекло дразнящие верхушки деревьев и клочок неба. Эту часть больницы строили еще при Эдуарде[8], и, несмотря на свежевыкрашенные стены и современное оборудование, палата казалась довольно обветшалой. После долгих часов в попытках реставрировать воспоминания о моей жизни я наконец смогла представить свой новенький блестящий кабинет в отделении терапевтической радиологии, и мне казалось невозможным, что в одном здании могут быть два таких разных помещения.

Пол был покрыт таким же промышленного образца линолеумом, что и во всей остальной больнице, но здесь он был в серо-розовую крапинку с выцветающей черной полосой, очертившей всю палату и заканчивающейся у кроватей. Я не могла оторвать от нее глаз и перестать думать, что это след от колес, на которых будто бы катались медсестры далеких времен. Мне нравилось представлять, как они разъезжают по этой траектории, не отклоняясь от размеченного пути, крича пациентам, лежащим в шести футах от них: «Мистер Джонс, сидите так, вы видите, я не могу вам помочь», «Миссис Симт, я бросаю вам судно, а вы ловите!»

У тех дней был распорядок, успокаивавший меня. Из мельчайших деталей – противного звука хлопавшей двери в коридоре, стука подносов с едой, даже неизбежного пробуждения оттого, что Квини, лежавшей напротив меня, через определенные промежутки времени приходили измерять давление, – складывался умиротворяющий фон. В половине пятого прибыла тележка с ужином. Я спросила, почему так рано, и санитарка ответила, что если она начнет позже, то не успеет обойти все палаты до половины шестого.