И если римлянам все же удалось относительно быстро, хотя и не так уж легко и просто покорить кельтов, то достигнуто это было практически исключительно благодаря непреодолимой разобщенности и многолетнему соперничеству между многочисленными племенами Галлии и Британии, чем и не преминули воспользоваться римляне, используя одни племена и кланы против других.

И с неизбежностью в галльских землях в первые века нашей эры возникают несколько больших государств, сформировавшихся на основе племенных союзов. Быстро усваивая все полезное от финикийцев, греков, а в Цизальпийской Галлии – от италиков и этрусков, кельты создают весьма высокоразвитую цивилизацию.

То же самое можно сказать и о фракийцах. Первые государства фракийских племен возникли еще в VI – V веках до н.э. И это, как свидетельствуют историки, было достаточно мощное царство, с развитой социальной организацией, а не просто примитивные племенные княжества.

В трудах Ксенофонта содержится упоминание о большом числе городов на территории древне-фракийской державы, известны также многочисленные образцы изделий фракийских ремесленников, не уступающие по мастерству аналогичным греческим и римским того времени. Чеканилась своя монета, наряду с греческим алфавитом употреблялась и собственная письменность. Союза с державой одриссов (по названию главной народности) искали равным образом, и Афины, и скифы, а позже, и сам Рим, до тех пор, разумеется, пока не счел более удобным и выгодным уничтожить ее.(112,89)

При отсутствии римской экспансии фракийское государство продолжало бы свое развитие, объединив вокруг себя большую часть Балкан. Эта страна с развитой культурой, включавшей в себя как собственные, так и греческие элементы, кроме всего прочего, стало бы своего рода наставником для родственных восточнославянских племен.

…Спустя пять с лишним столетий после великой победы Ганнибала, античному миру пришлось бы испытать тяжкие бедствия, вызванные Великим переселением народов. Однако, в рассматриваемом нами «orbi nоn urbi», [20] последствия его не были бы столь катастрофическими, как в реальности, когда цивилизация в Европе была практически сметена.(13,83) Прежде всего потому, что на пути гуннов, готов, франков и вандалов, оказались бы не провинции, разоренные долголетним господством прогнившей к тому времени до мозга костей Римской Империи, населенные, в основном, замордованными полурабами – колонами и защищаемые разложившимся наемным войском.

Захватчикам пришлось бы иметь дело с молодыми, находящимися на подъеме государствами кельтов, иберов, даков и германцев, где каждый взрослый мужчина был бы воином, готовым до последнего защищать свой дом и землю…

Здесь автор позволит себе закончить рассказ о мире, где Рим был разрушен. В противном случае, пришлось бы окончательно порвать с научным подходом и перейти к чистой беллетристике. Однако, поскольку всему приходит свое время, можно с достаточной уверенностью предположить, что пришло бы время, и норманнский, а может быть кельтский мореплаватель обнаружил бы земли по другую сторону Атлантического океана; какой нибудь потомок галлов либо италиков – изобрел паровую машину, кто-то еще – скажем, грек, открыл бы электричество, какой – нибудь славянский князь или воевода покорил бы Сибирь…

«Молох пожрал своих детей!» -патетически восклицает Честертон, завершая рассказ об уничтожении Карфагена, подразумевая: иначе, мол, и быть не могло.(30,196) Любопытно: в каких именно выражениях обосновал бы неизбежность и закономерность гибели дикого и варварского Рима британский автор, живший во второй половине ХХIX века от основания славного города Карт-Хадашт?

В истории немало событий и явлений, находящихся как бы в тени официальной науки, но тем не менее имевших колоссальное значение для развития всего человечества, определивших ход событий на многие столетия, и даже тысячелетия вперед.

Одной из таких почти не привлекавших внимание исторических альтернатив, остается существовавшая во второй половине I в. до н.э. возможность победы широкой антиримской коалиции, возглавляемой Понтийским царством. Альтернатива, связанная прежде всего с именем Митридата Эвпатора – его базилевса.

По словам видного немецкого историка Освальда Шпенглера «…борьба между Римом и эллинизмом… была доиграна при Каннах…»(39,401)

Однако, это не так. Спустя почти полтора века после Канн, спустя десятилетия после того, как исчез с лица земли Карфаген, а Афины и Коринф стали провинциями Вечного Города, уже, казалось, безвозвратно угасающий греческий мир дал последний бой римскому владычеству.

Под знаком этого противоборства прошло несколько десятилетий, и все значимые события в тогдашнем античном мире, так или иначе связанны с этим противостоянием: Союзническая и Гражданская войны в Риме, диктатуры Суллы и Мария, знаменитое восстание Спартака – все этот так или иначе завязано на деяния и намерения понтийского властелина.

Об этом великом – без всякого преувеличения – человеке широкой публике известно мало, да и то, что известно, не может не вызывать сомнений.

И неудивительно – пожалуй, он, как никто, был оболган римскими историками и их позднейшими последователями, из трудов которых мы вынуждены черпать все сведения о нем. Что же касается мнений его друзей, союзников и ли просто его придворных историографов и летописцев, то их просто нет. [21]

Если за Ганнибалом, и даже за вождем восставших рабов – Спартаком, квиритские хронисты, пусть и со скрежетом зубовным, но признавали определенные достоинства, то этого человека изображают каким-то чудовищем. Так зло писали разве что о Калигуле и Нероне.

Да и в трудах современных римских подголосков классической школы, по понятной причине в основном немцев (от Моммзена до Бенгтсона), войны, которые он вел с Римом, подаются как борьба благородного несущего цивилизацию Запада с диким Востоком.

Сам же понтийский царь именуется не иначе как «султан», воплощающий в себе все азиатские пороки: «грубый, сладострастный, вероломный, беспощадный, суеверный, жестокий» (61,Т.2, 251), которым двигало исключительно стремление к захвату как можно большего количества сокровищ и все новых земель (у Рима, разумеется, цели были совсем другие – исключительно справедливые и благородные).

Митридату приписывают собственноручное убийство матери, младшего брата (относительно последнего вообще-то есть некоторые сомнения – а был ли мальчик?), трех дочерей и двух сыновей, трех сестер, из которых одна – еще и была его супругой (опять таки – в одних источниках говорится, что она была казнена по обвинению в заговоре, в других, что он «устранил ее с помощью яда»(67, 303). Наконец – что он собственноручно заколол кападокийского царя при личной встрече. Приводятся и совершенно фантастические и неправдоподобные факты. [22]