Ромка уже собрался отдать какой-нибудь приказ, как из толпы появился Сандоваль. Добежал до коня, взлетел в седло и поскакал обратно с лицом отрешенным и печальным. Остановив жеребца перед отрядом, он спрыгнул на землю и, дав знак следовать за собой, повел коня под уздцы в сторону казарм, где конкистадоры квартировали в прошлый приход в Талашкалу.

Ромка поравнялся с капитаном. Несколько минут они шли молча, плечо в плечо. Молодому человеку не хотелось спрашивать, что стряслось, а Сандоваль не спешил говорить. Наконец он разлепил тонкие блеклые губы:

— Машишкацин умер, — проговорил капитан. — Оспа. Скорбят всем городом.

— Жаль! — вздохнул Ромка, вспоминая крепкого веселого воина с седыми висками и шрамом от брови до подбородка, оставленным мешикским мечом еще в младые годы.

— Кортес уверяет, что он как будто потерял отца, — не слушая Ромкиных соболезнований, продолжал Сандоваль. — Все, кто может ходить, облеклись в черные плащи и всячески стараются почтить усопшего и его сыновей.

— У него ведь трое? — вспомнил Ромка.

— Трое. Кортес велел отдыхать, а с рассветом быть у него. Надо спор промеж наследниками Машишкацина решить, чтоб не передрались, да определиться на будущее.

— Дон Гонсало, распорядитесь маски повязать. Мор!

— Да, дон Рамон. Конечно!

Взмахом руки велев телохранителям остаться в зале, Куаутемок вышел на широкую террасу дворца Мотекусомы — он никак не мог привыкнуть считать дядины покои своими. Зайдя в тень, отбрасываемую статуей крылатого ягуара, облокотился на широкие белокаменные перила и всмотрелся в даль. Взгляд его темных, глубоко посаженных глаз буравил горы на востоке, за которыми лежала ненавистная Талашкала.

Teules не отступят. С попустительства Мотекусомы они уже один раз поразили империю в самое сердце — захватили столицу. Не насмерть, но рана была тяжелая и кровоточит до сих пор. Правитель оглядел разрушенные здания, словно корни гнилых зубов, зияющие в ровных рядах улиц, развалины дворца Аяшокатля, горелые проплешины в зелени городских садов, разбитые фонтаны и покачал головой.

И откуда в пришельцах столько силы, что многотысячные армии не могут им противостоять?!

Ведь, как оказалось, и они смертны. И их ужасные соратники о четырех ногах и длинных хвостах тоже. И спящие чугунные трубки, которые ни жрецы, ни маги так и не смогли разбудить, вполне по силам одолеть воде, огню и копьям. Может, оттого, что привыкшие не к войне, а к подчинению народов мешикские воины потеряли былую сноровку? Касики-наместники разжирели, обленились и поборами своими отвратили население. Лазутчики докладывают, что со многими своими делами люди идут к teules и просят у них справедливого слова.

Когда пришельцы будут изгнаны, а Талашка-ла снова усмирена, а еще лучше завоевана, он лично проедет по всем подвластным странам и призовет наместников быть честными и справедливыми. А если не послушают — отправятся на корм храмовым животным. И те, кто придет на их место, тоже отправятся, и так до тех пор, пока не научатся. Да, снова вздохнул он, многое еще придется сделать. Его страна паутиной накрыла земли от одной большой воды до другой. Некоторые нити так истончились, что не вибрируют, когда какая-нибудь не в меру окрепшая мушка пытается выбраться из их липкого плена. А совсем недавно не дали знать о запутавшемся в тенетах шершне, и вот результат. Он снова посмотрел на полуразрушенный город, потер свое по-стариковски морщинистое лицо. Размышления об обустройстве отечества можно отложить на потом, а сейчас его нужно спасать.

— Позвать ко мне Инатекуатля! — крикнул правитель в пустоту огромного зала. Пустота ответила испуганным вздохом — касика, начальствующего над отрядом страшных наемных убийц, боялись и не любили — и разразилась стуком сандалий по отполированному каменному полу.

Голова невыносимо чесалась под высоким убором из перьев, который повседневно носили простые талашкаланцы. Непривычного кроя одежда терла в самых неожиданных местах. Все тело чесалось от взглядов, которые, разгляди кто он есть на самом деле, тут же превратились бы во взгляды убийц.

Лазутчик Куаутемока дошел до ворот и, не заходя внутрь, свернул к рынку, раскинувшемуся под крепостной стеной. В отличие от городского, здесь торговала всякая шушера. Пьяницы приносили последнее, торговки из окрестных деревень норовили всучить подпорченный товар. Иногда торговали и краденым, хотя казнь за это полагалась более чем суровая. Забравшись на придорожный камень, лазутчик оглядел рынок поверх голов и сразу заметил то, что ему было нужно.

Невероятных размеров индианка облюбовала себе место возле самой стены. Ее можно было найти там всегда, в любое время и любую погоду. Злые базарные языки поговаривали, что она уже пустила там корни. Когда-то давно, когда она была еще не так толста, иные пытались подшутить над женщиной или даже согнать ее с места, ни за чем, просто ряди интереса. Но с шутниками и гонителями неизменно приключались какие-то несчастья; и женщину скоро оставили в покое. Лазутчик напустил на себя вид праздношатающегося талашкаланца, решившего потратить впустую немного заработанных денег, и заскользил вдоль рядов. Пару раз он остановился повертеть в руках какие-то безделушки, чтоб не выходить из образа, но в целом путь его не занял много времени.

Дойдя до торговки, он уставился на выложенный товар. Тут были пучки сухих трав, шкурки животных, какие-то склянки и… Его сердце скакнуло в груди: медная вазочка со вставками из голубого стекла, привезенная сюда проклятыми teules. Стараясь не выдать охватившей его дрожи, лазутчик взял вазочку, медленно поднес к глазам, покрутил со всех сторон. Перевернув, уставился на донышко, словно разглядывая клеймо и прикрывая горлышко рукой.

— Берешь? — голос торговки был на удивление молодым и звонким. — А то перекупят, смотри. Сегодня к ней уже несколько человек приценивались. Прямо удивительно, зачем им эта штука.

Лазутчик отрицательно покачал головой. Он знал талашкаланский, но боялся, что его выдаст южный выговор.

— А раз не берешь, так нечего тут шляться и пялиться! — голос торговки стал визгливым и противным, то есть полностью соответствующим внешности.

Посетители стали оглядываться на источник шума. Чтоб не привлекать внимания, лазутчик ссутулил плечи и поспешил подальше от этого места. Его ладонь грел плотно скатанный шарик ткани с нанесенным на ней рисунком.

Едва только Ромкина голова, еще влажная после нескольких ведер холодной колодезной воды, вылитой на него Мирославом, коснулась войлочной подушки, глаза его сомкнулись. А когда снова открылись, первые лучи солнца уже красили в нежно-розовый цвет стены дворца Шикотенкатля Старого. Он огляделся в поисках Мирослава и, не обнаружив оного, начал собираться. Пятерней расчесывая спутанные волосы, молодой человек заметил на табуретке чистую одежду — частью испанскую, частью талашкаланскую. Наверное, ее принесли вечером, когда он спал. Возможно, девушка-индианка из новых служанок доньи Марины. Их захватили при штурме какого-то города и хотели раздать капитанам, но среди них оказались дочери знатных персон из окрестных народов. В свойственной ему манере — «дипломатии клинка», Кортес решил держать их при себе, а чтоб не соблазнять солдат лишний раз, передал в услужение жене.