– Он просто болен. Если вы задурили ему голову и убили его…

– Что? С каких это пор медицинское умерщвление из сострадания стало считаться в Габене убийством? И вообще синдром Котара подразумевает…

– Я не говорил вам о синдроме Котара. То есть он был здесь!

– Сэр, – неожиданно встрял в разговор доктор Степпл, обращаясь к доктору Грейхиллу. – Доктор Доу считает, что его пациентом занимается какой-то доктор Загеби. Но у нас ведь нет докторов с таким именем, верно?

В глубине мелких глазок Грейхилла зажглись огоньки ярости. Он поправил очки и скривился: судя по всему, молодой доктор не просто неудачно вмешался, но еще и сказал что-то не то.

– Степпл, вам нечем заняться?

– Есть, сэр. Я просто…

– Вот и займитесь своими пациентами. Иначе я доложу доктору Скруллингу, что вы ошиваетесь без дела. Он все еще на вас злится после того инцидента, когда вы вытащили из его мусорной корзины и съели заплесневевший сэндвич.

Доктор Степпл не смел поднять глаза на доктора Доу. Униженный и подавленный, он кивнул и предпочел поскорее скрыться. Кажется, молодой доктор сейчас сам желал, чтобы его лишили жизни в палате «39/о.у.».

– Напоминаю вам, Доу, – продолжил Грейхилл, – что эта палата предназначена для произведения сострадательной эвтаназии. Процедура была произведена. Вашего пациента больше нет в живых. Вы опоздали. Пятнадцать минут назад все было кончено.

Доктор Доу застыл. Он одновременно ощутил, как в его легких закончился воздух, и невероятное и с тем несбыточное желание повернуть время вспять… хотя бы на шестнадцать минут назад.

– Какое вы имели право?..

– Мне стоит напомнить вам, что это законно? И мне не требуется чье-либо, кроме самого пациента, дозволение?

– Он был болен. Ему нужно было лечение… а не умерщвление.

– Он говорил иное.

– И вы с радостью подыграли! Его жизнь только началась…

– Но что это была за жизнь? – Доктор Грейхилл сложил руки на животе и сцепил пальцы. – Вы, видимо, забыли, что жизнь есть благо только тогда, когда в целом удовольствия превалируют над страданиями, положительные эмоции – над отрицательными.

Доктор Доу, казалось, сейчас на него набросится.

– Я помню формулировку… – проскрипел он и двинулся на громил-санитаров. – В сторону. Пропустите меня.

– Вы здесь больше не командуете, Доу, – сказал доктор Грейхилл, наслаждаясь тем, как эта фраза прозвучала. – Вы здесь нежеланный гость. Лечите ваших крыс у канала.

– В сторону, – прорычал доктор Доу. – Или хуже будет.

Бергман и Фольмер неуверенно глянули на доктора Грейхилла – тот самодовольно кивнул, и тогда санитары разошлись в стороны.

Доктор Доу толкнул дверь. В «39/о.у.» было темно, но, благодаря лампе в коридоре и свету фонарей, проникающему через окно, он смог разобрать, что в палате никого нет – койки пустовали.

– Вы опоздали. Как я и сказал, его здесь нет.

– Где он?

– Его уже поздно лечить…

– Где он? – яростно повторил доктор Доу, обернувшись. Тени на его лице будто ожили, и оно утонуло в непроглядной чернильной темноте.

Даже доктор Грейхилл на миг испуганно замер.

– Там, куда попадают все тела из больницы, – он кивнул на крышку мертвецкого лифта.

Доктор Доу щелкнул замками на саквояже и ринулся обратно к лестнице.

– Я помню, что вы сделали, Доу! – крикнул ему вслед доктор Грейхилл. – Вы думали, все забыли, но я помню! Вам не удалось стереть мне воспоминания! Вам не уйти от расплаты, Доу! Я все помню!

Доктор Доу остановился. Обернулся. Пронзил доктора Грейхилла убийственным взглядом.

– Если вы все помните, – сказал он, – то понимаете, что вам со мной лучшей не связываться.

Доктор Грейхилл не выдержал и ретировался в палату.

До боли в руке сжав ручку саквояжа, доктор Доу продолжил путь к лестнице. Испуганно глядя на него, разбегались с дороги и вжимались в стены пациенты. Двери палат и процедурных кафедр захлопывались одна за другой. Даже лампы вдруг отчего-то замигали.

В коридоре повисла зловещая тишина, в которой будто боем часов звучал лишь стук каблуков: тук… тук… тук…

А затем и он стих.

…Дверь распахнулась, и доктор Доу ворвался в морг.

На стуле стоял граммофон, исторгающий из себя нечто невразумительное под названием: «Музыка, от которой дохнут даже мухи». Разобрать мелодию практически не представлялось возможным из-за гулкого эха, в котором тонула прозекторская. К тому же ее значительно портило мерзкое хлюпанье крови, стекающей по желобу в сток.

Доктор Горрин, местный аутопсист и коронер, обнаружился здесь же, у стола для вскрытий. В окровавленном фартуке, с моноклем в левом глазу, маниакальной улыбкой и руками по локти в человеческом теле. Женском.

Этот крайне своеобразный джентльмен считал себя близким другом доктора Доу. Неизвестно отчего он так решил, ведь ему не дали для этого ни единого повода. Тем не менее, вооружившись своим «тлетворным оптимизмом», пару раз в неделю он неустанно оббивал порог дома № 7 в переулке Трокар в надежде напроситься на чай или ужин. Доктор Доу терпеть не мог эти явления. Длинными холодными вечерами, когда он с удобством устраивался в своем любимом кресле у камина в гостиной, и с улицы раздавались какие-то странные звуки, почти не оставалось сомнений, что это доктор Горрин скребется в дверь. И тогда длинные холодные вечера становились еще длиннее и еще холоднее.

В общем-то, доктор Горрин, несмотря на свой мрачный и отталкивающий вид, был крайне одиноким и совершенно безобидным человеком. И еще он был невероятно счастлив, увидев, кого занесло в его морг.

– Где он?! – не церемонясь и не тратя времени на приветствия, воскликнул доктор Доу.

– О, доктор, я так рад, что вы меня навестили…

– Где он, я повторяю?! Куда вы его дели, Горрин?!

– Кого? – испуганно проговорил аутопсист, по-прежнему не вынимая рук из мертвой женщины. Его недоумение было понятным: он не мог припомнить, чтобы прежде доктор Доу проявлял подобную ярость – до сего момента этот обычно очень меланхоличный человек был чуть более щедр на эмоции, чем трехдневный покойник.

– Леопольд Пруддс. Восемнадцать лет. Отправлен сюда из «39/о.у.».

– Здесь таких не было.

– Не