Помню, Джули встала с кресла, глаза у нее были полуприкрыты, как в трансе. Она медленно сняла одежду и встала напротив меня обнаженная, слегка расставив ноги и опустив руки.

– Есть только это, – сказала Джули. – Жизнь здесь, бежит через мое тело, все остальное не существует.

Я молчал и даже не пошевелился. Она была невероятно красива. Белье оставило на ее коже тонкие, похожие на старые шрамы полоски.

– «Отрекся в малодушии своем», – повторила Джули и, обойдя стол, приблизилась ко мне. – Похоже, мы все вынуждены выбирать между пустотой лимбо и муками в аду. Что выберешь ты, Джеймс?

Я пошел в душ и несколько минут стоял под струями горячей воды, пытаясь прийти в себя. Воспоминания о Джули наполнили каждую клеточку моего тела мучительной тоской. Одновременно я пытался оценить риски, которым подвергнется Джош во время сеансов гипноза.

Джош ждал меня в гостиной, в кресле у кофейного столика. Войдя в комнату, я почувствовал себя так, будто гостил в этом доме уже несколько месяцев. Как только я устроился в кресле у столика, Джош продолжил свою историю. Интонация на этот раз у него была другой, он говорил уверенно, слова выстреливали, как пули. Он пересказывал события из своего прошлого так, будто стремился быстрее избавиться от тяжелой ноши, которая давила на его плечи все эти годы.

– Симона рассказала мне, что виделась с Эйбом. Он пришел в фонд, отыскал ее и настоял на разговоре тет-а-тет. Они пошли в ближайшее кафе.

Битых два часа Эйб говорил обо мне у меня за спиной. Напридумывал черт знает что. Внушал Симоне, что я совсем не такой, каким стараюсь себя выставить, что на самом деле моя цель – обмануть ее и завлечь в грязную игру, как я всегда и поступал со всеми женщинами. Наплел, что после нашего возвращения из Лиона я признался ему в любви к ее младшей сестре Лауре. Что я собираюсь пригласить ее в Нью-Йорк и там соблазнить.

Выражался он, конечно, не так, как я сейчас, то есть прибегал к бранным, нецензурным словам. Он назвал меня развратником и поведал, что я еще в университете изнасиловал его подругу и заплатил ей за молчание. Говорил, что думает спрятаться от меня в Мексике, но хочет уехать из Парижа с чистой совестью: мол, не сможет жить спокойно, сознавая, что именно он меня с ней познакомил.

Симона сказала, что не верит ни одному его слову, и спросила, почему он не рассказал обо всем этом раньше. Эйб ответил, что просто не представлял, насколько все серьезно. Сказал, что только после нашего возвращения из Лиона, когда я обмолвился о свадьбе, он понял, что я заигрался.

Дальше он заверил ее в том, что, если у нее хватит сил посмотреть правде в глаза, он готов представить доказательства своих слов. Для этого ей надо только прийти к нему в номер в гостинице, где-то в Восемнадцатом округе. Эйб сказал, что там он хранит письма и фотографии, которые не намерен выносить из гостиницы.

Когда Симона закончила свой рассказ, я даже не знал, что сказать, и никак не мог понять, что именно заставило Эйба наговорить обо мне столько. Я попытался убедить Симону не ходить на эту встречу. Но она заупрямилась, и не потому, что поверила хоть одному слову Эйба, пусть он и обещал какие-то доказательства. Нет, просто она его жалела. Симона была уверена, что Эйб пережил нервный срыв и очень быстро мог просто-напросто сойти с ума. Она надеялась, что терпение и доброе отношение вытащат его из этого состояния и он поймет, что мир, который он для себя создал, не имеет отношения к реальности.

Я сказал, что мы с ней не психиатры и она играет с огнем. Припомнил историю об одном парне из колледжа по имени Грин. У этого парня на первом курсе случился психоз. Он у себя в комнате в общежитии соорудил вокруг телевизора что-то вроде алтаря. Украсил его пустыми тюбиками от зубной пасты и всяким хламом с помойки. Когда наконец-то за ним приехала «скорая», медикам пришлось с ним реально побороться, хотя парень он был тщедушный.

Я спросил Симону, правда ли она считает, что ее жизнь – или наша, если она согласится быть со мной, – зависит от того, сойдет Эйб с ума или удержится на краю.

Я заметил, что у Джоша к концу его рассказа начали сдавать нервы. Вначале, даже несмотря на боль, которую причиняли ему воспоминания, он был вполне уверен в себе. Но когда Джош дошел до этого момента, лицо его стало мертвенно-бледным и он стал похож на медленно сдувающийся воздушный шарик.

Дыхание у него участилось, он теребил руки, расправлял несуществующие складки на вельветовых брюках и то и дело переставлял чашки и кофейник на столике. В комнате к этому времени стемнело, но Джош этого не замечал, и мы продолжали сидеть в полумраке.

– Под конец мы нашли компромисс: Симона встретится с Эйбом, но я спрячусь где-нибудь поблизости. И встретятся они не в комнате Эйба – он, скорее всего, жил в какой-нибудь дыре с алкашами и наркошами, – а в приличном отеле.

Симона согласилась.

На следующий день я снял номер в отеле «Меридиен» и сразу заплатил наличными. Отель был недалеко от ресторана, где мы впервые встретились. Я упаковал кое-какие вещи и заселился. Симона тем временем позвонила Эйбу и сказала, что готова встретиться, но только в том месте, которое выбрала сама. Эйб обещал подойти в девять вечера следующего дня.

В восемь вечера приехала Симона. Я желал ее – мы всегда занимались любовью, когда оставались наедине. Но тогда в комнатах номера уже чувствовалось незримое присутствие Эйба, поэтому мы просто выкурили косячок на двоих. Симона сделала всего пару затяжек, а я, похоже, перебрал. Ровно в девять появился Эйб, я к этому времени уже был под кайфом.

Я спрятался в спальне. В комнате было темно, только блеклый свет полной луны просачивался в окно.

Эйб и Симона говорили тихо, но я сумел понять, что Эйб продолжал говорить обо мне, а Симона пыталась ему возражать. В какой-то момент я услышал, как она зовет на помощь, и ворвался в гостиную.

Там ничего не происходило. Возможно, мне показалось, что Симона закричала. Как я уже сказал, я был под кайфом. Симона сидела в кресле возле окна. Шторы вишневого цвета были задернуты. Эйб сидел на небольшом диванчике напротив Симоны. Он сунул руки под себя, словно пытался их отогреть. Увидев меня, Эйб вытаращил глаза и стал упрекать Симону в том, что она его предала.

Я плохо помню, что происходило в следующий час-полтора, пока, образно говоря, не оборвалась кинопленка.

Эйб продолжал городить чудовищную ложь обо мне, начиная с момента нашего знакомства и до моего приезда в Париж. Говорил, что я замыслил целый план, чтобы очернить его в глазах Симоны и расстроить их отношения. Он грязно ругался и яростно жестикулировал, причем жесты были тоже неприличные.

Мы с Симоной ничего не отвечали – просто дали ему возможность выплеснуть накопившуюся злость. Я разлил бренди по стаканам и уселся на ковре. Если бы не ругательства в исполнении Эйба, то, глядя на нас со стороны, можно было подумать, что трое старых друзей выпивают, курят и вспоминают прошлое.