Хвастовство — признак неуверенности.

Грубость — признак бессилия.

Надежда на пользу от их проявления — признак глупости.

Хань Сян-цзы, китайский философ

Виктор Иванович налил себе свежего чая и ушел в большую комнату, сел на диван и достал с полки низкого журнального столика толстый альбом с фотографиями. Он редко брал его в руки, предпочитая не бередить душу, рассматривая лица людей, которых либо уже нет, либо связаться с ними невозможно. Здесь были старые снимки его родителей, покойной жены, совместные семейные фото с маленьким Дмитрием. И только на двух последних страницах он поместил фотографии Марины, Евгения и маленького Грегори. Егорки. Снимок дочери был один, и тот она позволила сделать с большим трудом, понимая, что некоторые вещи бывают опасны для тех, кто к ним прикасается. Виктор Иванович всматривался в красивое, словно точеное лицо Марины, так похожее на лицо ее матери, и не мог вспомнить, как дочь выглядит сейчас, после нескольких пластических операций. Она изменилась до неузнаваемости, не осталось ни единой черты от этого великолепного лица, разве только взгляд. Но — так было нужно, и Виктор Иванович смирился, как смирился и Хохол. И только Грегори нет-нет да и припоминал матери перемены, которые его испугали. Он, разумеется, тоже привык, приспособился, но часто вслух жалел о том, что мать решилась измениться так сильно.

Виктор Иванович погладил пальцами глянцевую черно-белую поверхность фотографии, и ему показалось на секунду, что дочь улыбнулась уголками губ. Ей очень шла эта улыбка, смягчала жесткий взгляд чуть прищуренных синих глаз и делала лицо нежным и совсем молодым. Он никогда не знал ее подростком или юной девушкой, но почему-то был уверен, что и тогда Марина не была наивной или мягкой — не тот характер, не те условия жизни, не та среда. Если бы не железная натура и не мужской склад ума, никто не мог бы поручиться, кем стала бы эта красивая женщина. Но она сумела подняться над обстоятельствами, предоставленными ей судьбой, сломала их и выстроила по-своему. И до сих пор она живет только так, как хочет сама, предоставляя остальным право присоединиться или уйти. И он, Виктор Иванович, в свое время сделал выбор и остался рядом. С годами отношения стали немного лучше, Марина, взрослея, немного оттаяла и попыталась если не простить отца, то хотя бы перестать обвинять, и это очень облегчило общение. Он был благодарен ей и за это, понимая, как трудно было гордой и самостоятельной дочери переступить через свою давнюю детскую обиду.

Самым неприятным в сложившейся сейчас ситуации Виктор Иванович считал возможную встречу Марины и Дмитрия там, в N. Конечно, шансов на то, что брат узнает сестру в ее новом облике, практически нет, но мало ли нюансов. И этой встречи Виктор Иванович страшился, как ничего больше. Его дети, его кровь — и по разные стороны. Наверное, похожие эмоции испытывали те, чьи родные оказывались противниками в гражданских войнах — не дай бог никому.

Виктор Иванович закрыл альбом и долго сидел, не в силах пошевелиться или убрать руку с бархатной обложки. «Я стал совсем старый, любая новость высасывает из меня все больше сил и эмоций, а восстанавливаться потом с каждым разом труднее. Если сейчас все закончится хорошо — ну, по крайней мере, благополучно, — непременно приму Маришино предложение и поеду к ним, поживу там подольше, с внуком пообщаюсь», — решил он и убрал альбом на место.

Чай остыл и казался кислым, настроение тоже почему-то испортилось. «Зачем все-таки Дмитрий ввязался в эту авантюру с выборами? — думал журналист, направляясь в кухню и снова щелкая там кнопкой чайника. — Несколько лет он спокойно работал начальником службы безопасности одного из банков, зарабатывал хорошие деньги — к чему теперь эта суета? Неужели есть что-то такое, о чем я просто не знаю? Какие-то скрытые мотивы? Мы так давно не говорили с ним по душам. Может, я оттолкнул его, и теперь сын не хочет посвящать меня в свои дела? Раньше не было такого. Надо попытаться вернуть прежние отношения, может быть, это позволит мне разобраться и понять?»

Но сын всячески уклонялся от предложений встретиться, чем очень удивлял Виктора Ивановича. Дмитрий ссылался на большое количество встреч, консультаций и разной бумажной волокиты, связанной с регистрацией кандидата и прочей околовыборной кухней.

— То есть ты даже не хочешь посмотреть примерные тексты статей в газеты? — настаивал Виктор Иванович, слегка уязвленный отговорками сына.

— Бать, ну, отправь их моему пресс-атташе, и все. Она глянет и мне коротенько расскажет.

— Твой пресс-атташе — женщина? — чуть удивленно спросил Виктор Иванович, и Дмитрий как-то неохотно подтвердил:

— Да. Это что-то меняет?

— В общем-то, нет, просто я всегда думал, что подобные вещи лучше все-таки доверять мужчине.

— Это, батя, сексизм, — засмеялся Дмитрий, — сейчас равноправие. Лиза — умная девушка с хорошим образованием, профессиональный пиарщик, мне ее рекомендовали как специалиста высшего класса. А то, что она женщина, вообще никакой роли не играет.

— Ты так оправдываешься, словно я тебя в чем-то уличил, — подколол Виктор Иванович и вдруг понял, что попал в точку — у сына роман с этой неведомой Лизой.

Нужно было как-то отходить от неприятной, как почувствовал отец, для сына темы, и Виктор Иванович заговорил о сроках поездки:

— Ты же хочешь, чтобы я с тобой ехал? Или моя помощь нужна только здесь?

— Ну что ты, бать! — с ощутимым облегчением в голосе отозвался Дмитрий. — Я на тебя рассчитываю, у тебя же и там на телеканале подвязки были, помнишь? Могут пригодиться. И потом — поможешь мне речь немного отшлифовать, а то я, сам же знаешь, люблю что-нибудь эдакое ввернуть.

«У тебя для этого есть пресс-атташе», — едва снова не съязвил Виктор Иванович, но вовремя удержался:

— Хорошо. Ты, главное, предупреди меня хотя бы дня за три, я уже не мальчик, разучился собираться по тревоге.

— Конечно. Ты не волнуйся ни о чем.

«Если бы, — вздохнул про себя отец, возвращая мобильный на стол.

— Мы здесь уже неделю. Когда, в конце концов, я смогу выйти из дома? Я что — арестантка?

— Жить хочешь? Сиди и не рыпайся. Поддался на твои уговоры, надо было оставить там! Будешь теперь нудить под ухом! — В голосе раздражение, в глазах — откровенная ненависть, так и убил бы, если бы мог.

— Я тебя тоже люблю, — побольше мягкости, меньше эмоций, продемонстрировать покорность — он же это любит, скотина… — Зачем мы постоянно кусаем друг друга? Ведь я хочу только помочь тебе… — ласково обнять за плечи, положить голову на плечо, поцеловать в ухо. — Ну что ты… расслабься, милый, это же я…

Убаюкивающий голос и мягкие, пахнущие гортензией руки успокаивают, снимают напряжение легкими движениями. Действительно, надо расслабиться и подумать обо всем спокойно. Старых связей почти нет, надо как-то восстанавливать, искать. Нужен помощник, а лучше — несколько в дополнение к тому, что уже работает. Но кого шевелить? Пробовать поднимать старые связи дорогой родственницы? Могут не согласиться, а никаких инструментов воздействия у него нет. Плохо, когда остаешься в одиночестве — прямо как по минному полю в темноте гуляешь, чуть не туда ступил — и привет.