— Как дела, народ? — спросил он, быстро взглянув на меня.

— Знакомьтесь, — сказал Ведат. — Метин, Фикрет!

— Ребята, что вы будете пить? — спросила Джейлян.

Все попросили кока-колу.

Фикрет даже не ответил, а только отмахнулся, поджав губы. Так отмахиваются, когда злятся. Я посмотрел на Джейлян, но не понял, расстроилась она или нет. Но зато я понял другое: мне давно известно, кого будет строить из себя этот Фикрет — он изображает волевого мужчину. Когда ты некрасив и глуп, то должен выглядеть сильной личностью хотя бы благодаря своему быстроходному катеру и сверхскоростной машине, чтобы девчонки обращали на тебя внимание. Джейлян принесла напитки. Все долго сидели со стаканами в руках и разговаривали.

— Музыку включить?

— Куда пойдем вечером?

— Помнишь, ты говорила, у тебя есть Элвис?

— Был. Где же этот альбом, «Best of Elvis», a?

— Не знаю.

— Мне скучно.

— Что будем делать?

Затем, словно устав от слов и палящего солнца, мы немного помолчали, потом снова заговорили и опять помолчали, и вновь поговорили и замолчали, и в этот момент из невидимых колонок грохнула такая примитивная мелодия, что я подумал — теперь мне нужно что-нибудь сказать.

— Музыка как в лифте, — сказал я. — В Америке такую слушают; только когда долго едут на лифте.

— Долго едут на лифте?

Да, ты именно так и спросила, Джейлян, когда я заговорил, наблюдая, как ты меня слушаешь, и делая вид, что вовсе не смотрю на тебя, потому что сейчас я, кажется, верю, что отныне влюблен в тебя, и стесняюсь этого. Но я говорил и рассказывал для тебя, Джейлян. Я рассказал, какое место в жизни нью-йоркцев занимают эти поездки на лифте; что небоскреб Empire State Building розно 50 футов или 102 этажа высотой и что с него видна панорама на 50 миль. Правда, я не сказал, что в Нью-Йорк еще не ездил и ничего этого еще не видел, но зато сказал, что население этого города, согласно нашему школьному изданию энциклопедии «Британника» 1957 года, составляет 7 891 957 человек, и, согласно этому же изданию, в 1940 году население было 7 454 995 человек. И вдруг Фафа перебила меня:

— Ух ты! Ну ты и зубрить!

Ты засмеялась вместе со всеми, и тогда я, пытаясь дать вам понять, какой я сообразительный, и желая доказать, что для того, чтобы запоминать что-то наизусть, зубрежка не нужна, объяснил, что я, например, могу быстро умножать в уме двузначные цифры.

— Да, — подтвердил Ведат. — У этого парня необыкновенная голова, вся школа знает!

— Семнадцать на сорок девять! — сказала Джейлян.

— Пожалуйста: восемьсот тридцать три!

— Семьдесят на четырнадцать!

— Тысяча восемь!

— А как узнать, что правильно? — спросила Джейлян. — Принести бумагу и ручку?

Я был взволнован, но только улыбался.

Тогда ты, Джейлян, не выдержав моей улыбки, действовавшей тебе на нервы, вскочила с места и, побежав в дом с той жуткой мебелью, вскоре вернулась, на лице у тебя было выражение жадного любопытства, а в руках — блокнот из какого-то отеля в Швейцарии и серебряная перьевая ручка.

«33x27=?», «891», «17x27 =?», «513», «81x79 =?», «6399!», «17x19 =?», «323!», «Нет, 373», «Джейлян, умножь, пожалуйста, еще раз!», «Ладно, 323», «99x99 =?», «Это самое простое! 9801».

Ты злилась, Джейлян, злилась так, что уже почти ненавидела меня.

— Да ты настоящий зубрила!

Я только улыбался и думал, что в дешевых бульварных романах, наверное, пишут правду, что любовь всегда начинается с ненависти.

А потом Джейлян пошла кататься на водных лыжах на катере Фикрета, а я погрузился в раздумья о соперничестве и, видимо, сразу понял, что эти мысли будут развлекать меня до самой ночи, потому что, черт побери, я теперь верил и полагал, что я влюблен.

Я проснулся, встал, надел пиджак, повязал галстук и вышел на улицу. Какое тихое, сияющее, прекрасное утро! На деревьях вороны и воробьи. Я посмотрел на ставни — все закрыты. Все спят, вчера поздно легли. Фарук-бей выпил, а Нильгюн смотрела на него, пока он пил. А Госпожа то и дело звала к себе наверх. Я даже не услышал, во сколько пришел и лег спать Метин. Я осторожно, чтобы не разбудить никого скрежетом, надавил на насос, облил лицо холодной утренней водой, потом вернулся в дом, отрезал на кухне два куска хлеба, взял их, пошел в курятник, открыл дверь. Курицы с кудахтаньем сбежались ко мне. Я с удовольствием выпил два яйца, аккуратненько разбив их с острого конца, съел свой хлеб. Взял еще несколько яиц и, не закрывая двери в курятник, пошел было уже на кухню, как вдруг увидел Нильгюн и удивился: она проснулась, взяла сумку и куда-то собирается идти. Заметив меня, она улыбнулась.

— Доброе утро, Реджеп!

— Куда в такую рань?

— На море. Потом будет много народу. Быстренько искупаюсь и вернусь. Яйца из курятника?

— Да, — ответил я и почему-то почувствовал себя в чем-то виноватым. — Завтракать будете?

— Буду, — ответила Нильгюн. Улыбнулась и ушла.

Я смотрел ей вслед. Точно как кошка — внимательная, капризная, осторожная. На ногах сандалии, ушла с голыми ногами. В детстве они у нее были тонкими, как тростинки. Я вошел в дом, поставил кипятить воду для чая. Мать ее такой же была. А теперь в могиле. Поедем сейчас на кладбище, помолимся. Ты маму-то свою помнишь? Не помнит, ей же три года было. Доан-бей служил каймакамом где-то на востоке и в последние два года присылал своих на лето сюда. Твоя мама сидела в саду, на руках Метин, рядом — ты, на ее бледное лицо целый день светило солнце, но уезжала она в Кемах[16]такой же бледной, как и приехала. Хотите вишневого соку, спрашивал я у молодой госпожи. Спасибо, Реджеп-бей, говорила она, поставьте сюда. Я поставлю, а у нее на руках Метин. Через два часа прихожу, смотрю — отпила только глоток из огромного стакана. Потом приходит толстый потный Фарук, говорит, мама, я проголодался, и тут же залпом выпивает весь стакан. Вот молодец! Я достал скатерть, пошел постелить ее, как вдруг почувствовал запах ракы: Фарук-бей разлил вчера вечером на стол. Я пошел, взял тряпку, обтер стол. Закипела вода, я заварил чай. Со вчерашнего дня осталось молоко. Завтра пойду к Невзату. Захотелось кофе, но я сдержался, продолжил заниматься делами.

Я раздумываю, а уже поздно. Когда я накрывал на стол, спустился Фарук-бей. У него, как у деда, тяжелая походка, от которой скрипят ступени. Он зевнул, что-то проворчал.

— Я заварил чай, — сказал я. — Садитесь, принесу вам завтрак.

Он тяжело плюхнулся туда, где сидел вчера вечером, когда пил.

— Молока хотите? — спросил я. — Хорошее, жирное.