А потом я увидел тот самый белый «анадол»,[14]поднимавшийся в гору. Пока машина медленно приближалась, я понял, что в ней — они, но, кажется, застеснялся и вместо того, чтобы остановиться и поднять руку, отвернулся. Они подъезжали все ближе и ближе, но, не узнав меня, проехали мимо. Когда они поравнялись со мной, мне на м иг показалось, что я ошибся. Ведь в детстве Нильгюн не была такой красивой! Но кем еще, кроме фарука, может быть тот толстяк за рулем? Какой толстый! И тогда я понял, куда я пойду: не домой! Я спущусь с холма, пойду и посмотрю на их дом, может, увижу моего дядю-карлика, он пригласит меня войти: если я не постесняюсь, то, конечно, войду, поздороваюсь, может быть, даже поцелую руку их бабушке, потом поздороваюсь с ними, спрошу, узнали ли они меня, скажу — я очень повзрослел, да, согласятся они, мы узнали тебя, ведь в детстве мы были близкими друзьями; мы будем говорить и говорить о том, как дружили в детстве; мы поговорим — и я забуду о своей гадкой грусти. Если пойду сейчас туда.

Пока «анадол» с трудом поднимался в гору, я спросил:

— Ребята, вы узнали его?

— Кого? — удивилась Нильгюн.

— А вот того, в синем, что шел по обочине. Он нас сразу узнал.

— Высокого? — Нильгюн обернулась и посмотрела назад, но мы уже были далеко. — Кто это?

— Хасан!

— Какой Хасан? — безразлично спросила Нильгюн.

— Племянник Реджепа!

— Надо же, как он повзрослел! — изумленно воскликнула Нильгюн. — Я его не узнала.

— Как не стыдно! — сказал Метин, — Мы же дружили в детстве.

— А ты чего его не узнал? — спросила Нильгюн,

— Так я же его не видел!.. Но как только Фарук сказал, я сразу понял, кто это.

— Вот молодец! — съязвила Нильгюн. — Какой умница!

— Так, значит, ты говоришь, что я в этом году совершенно изменился? — спросил Метин. — Но ты забываешь себя в прошлом.

— Не говори ерунду.

— Ты совсем про все забыла из-за своих книг, — сказал Метин.

— Не умничай! — огрызнулась Нильгюн.

Они замолчали. Тишина длилась долго. Мы поднялись на холм, по обеим сторонам которого каждый год выстраивались новые уродливые бетонные здания, проехали мимо смоковниц, через поредевшие виноградники и черешневые сады. Из приемника доносилась ненавязчивая, легкая европейская мелодия. Увидев вдалеке море и Дженнет-хисар, мы заволновались, наверное, так же, как волновались в детстве, я почувствовал это по тому, как все замолчали, но это длилось недолго. Мы молча спустились с холма и поехали мимо шумных, веселых, загорелых людей в шортах и майках. Когда Метин открывал ворота, Нильгюн сказала:

— Братишка, посигналь-ка.

Я заехал на машине во двор и с грустью посмотрел на дом, который, казалось, с каждым моим приездом еще больше ветшал и пустел. С деревянных дверей и окон осыпалась краска, плющ перебрался с боков на фасад, тень смоковницы падала на закрытые ставни Бабушкиной комнаты, петли окон первого этажа покрылись ржавчиной. Меня охватило странное чувство: в этом доме словно таилось нечто ужасное, чего я раньше по привычке не замечал, а сейчас я растерянно и с беспокойством ощущал это. Я смотрел через неуклюжие створки большой входной двери, распахнутые специально для нас, на мертвую влажную тьму, окружавшую Бабушку и Реджепа.

— Давай, братик, выходи, чего ты сидишь, — сказала Нильгюн.

Он вышла из машины и пошла к дому. Тут она заметила фигурку торопливо, покачиваясь, шагавшего из маленькой кухонной двери к нам навстречу Реджепа, увидев которого нельзя было не смутиться. Они обнялись, расцеловались. Я выключил незаметно игравшее радио и вышел из машины в безмолвный сад. На Реджепе был его всегдашний пиджак, скрывавший его возраст и еще этот его странный узкий галстук. Мы обнялись и тоже расцеловались.

— Я волновался! — сказал он. — Вы задержались.

— Как ты?

— М-м-м, — замялся он. — Все хорошо. Я вам комнаты приготовил, кровати постелил. Госпожа вас ждет. Фарук-бей, вы как будто еще больше поправились?

— Как Бабушка?

— Хорошо… Вот только на все жалуется… Дайте-ка я возьму ваши чемоданы.

— Да потом заберем.

Мы поднялись по лестнице, Реджеп впереди, мы — следом. Я почему-то обрадовался, вспоминая пыльный свет, струившийся в комнаты сквозь ставни, и запах плесени. Когда мы подошли к двери Бабушкиной комнаты, Реджеп на мгновение остановился, вздохнул, а потом его глаза весело и озорно вспыхнули, и он крикнул:

— Приехали, Госпожа, приехали!

— Где они? — раздался нервный старческий голос Бабушки. — Почему ты мне не говоришь? Где они?

В детстве я стучал по латунным спинкам кровати, где она сейчас лежала, укрытая голубым в цветочек одеялом, спиной на трех подушках, лежавших одна на другой. Мы по очереди поцеловали ее руку. Рука была белой, мягкой, а на сморщенной коже виднелись знакомые пятна и родинки, которые радовали, как встреча со старинными друзьями. И комната, и Бабушка, и ее рука пахли одинаково.

— Здравствуй, Бабушка! Здоровья тебе!

— Как вы, Бабулечка?

— Плохо, — ответила Бабушка, но мы ничего не сказали. Губы у нее слегка задрожали, она смутилась, как юная девушка, или сделала вид, что смутилась. Потом проговорила: «Ну, давайте, рассказывайте».

Мы, братья и сестра, переглянулись, и наступила долгая тишина. А мне подумалось, что в комнате пахнет плесенью, лакированной мебелью, старым мылом, может быть, мятными леденцами и чуть-чуть — лавандой и одеколоном.

— Что, вам нечего рассказать?

Метин произнес:

— Бабушка, мы приехали сюда на машине. От Стамбула ровно пятьдесят минут.

Он каждый раз это говорит, и каждый раз, судя по Бабушкиному своенравному лицу, кажется, ее удается на мгновение увлечь, но потом лицо приобретает прежнее выражение.

— Раньше вы за сколько часов доезжали, Бабушка? — спросила Нильгюн. Будто сама не знает.

— Я один раз приехала! — гордо, с видом победителя ответила Бабушка. И, вдруг вздохнув, добавила: — Сегодня я задаю вопросы, а не вы!

Кажется, ей понравились эти слова, сказанные по привычке. Некоторое время она обдумывала какой-то вопрос, но потом, когда заговорила, поняла, что не может задать такой заковыристый вопрос, как ей хотелось.

— Рассказывайте, как у вас дела!

— У нас все хорошо, Бабушка!

Она сердито нахмурилась, как будто одержала поражение. Когда-то в детстве я боялся такого выражения ее лица.

— Реджеп, подложи мне подушку под спину!